Мариша Пессл - Ночное кино

Седовласая царица Дороти железной рукой правила Манхэттенской балетной школой. При каждой нашей встрече Дороти вела себя так, будто я сбежал из ГУЛАГа.

– Ладно, но у нас бронь в «Плазе» – папа с дочерью желают выпить чаю.

– Если вы уведете ее сейчас, она выпадет из конкурса на куклу герра Дроссельмейера. И даже на бал может не попасть.

– Да ладно вам, Дороти. Сэм должна попасть на бал. Какой же бал без Сэм?

Дороти со вздохом уступила:

– Проходите.

Я подмигнул ей и направился в танцзал, скрипя половицами. Синтия – о чудо! – разрешила мне пару часов провести с Сэм – компенсировать отложенный визит. Я не стал уточнять, чем мы будем заниматься в эти часы, но, как бы ни сложилось с Пег Мартин, Сэм понравится собачья площадка, а потом я накормлю ее ужином и мороженым во «Вдохновении 3».

Дочь я разглядел в глубине солнечной студии. В стайке других пятилетних Сэм танцевала под грохот Чайковского. Все прыгали, задрав руки над головой. Я считаю, Сэм готова к Большому театру: гимнастический купальник, алый, как огненный мухоед, белые колготки, балетки и пачка. Она стояла впереди и смотрела, как балетмейстерша демонстрирует па.

Я постучал в стекло.

Дети застыли. Балетмейстерша выгнула шею и царственно воззрилась на меня.

– Да, сэр? Что вам угодно?

Я ступил в зал:

– Я за Самантой.

Темнело, но в Вашингтон-Сквер-парке кишмя кишели студенты, скейтбордисты и влюбленные парочки. Вокруг брейк-дансера с магнитолой из восьмидесятых собралась толпа. Женщины осекались на полуслове и в ослеплении завороженного восторга сияли, глядя, как Сэм ловко скачет мимо, крепко уцепившись за мою руку. Дщерь моя согласилась надеть черное пальто и розовый рюкзак с Рапунцель, но не пожелала снять пачку, колготки и балетки.

– Она очень славная тетя, – сообщил я. – Мы с ней пару минут поболтаем, погладим ее собаку. Идет?

Сэм кивнула и откинула с лица золотые локоны.

– У тебя рука болит? – спросила она.

Руки я сильно изрезал, ползая по скалам.

– Не переживай. Твой папаша крут. Расскажи-ка лучше про маму. Все работает в галерее?

Сэм поразмыслила.

– Маме нелегко со Сью.

– Менеджером. Они все время бодаются. А твой отчим?

– Брюс? – уточнила она.

Отлично. Он по-прежнему имя собственное, как и я. Слава богу, он не стал папой.

– Он самый. Комиссия по ценным бумагам еще не приступила к расследованию? Может, были аресты за инсайдерскую торговлю? Ты уж не таи.

Сэм покосилась на меня:

– У Брюса пузо.

– Это мама так сказала?

Сэм кивнула и повисла у меня на локте.

– Мама дает ему зеленый сок, и Брюс ложится спать голодным.

Ага. Старина Куинси поднабрал пару фунтов и ныне терзаем достославной соковой очистительной диетой. Жизнь моя засияла яркими красками.

– А про меня мама упоминает?

Сэм еще подумала и кивнула.

– Правда? И что говорит?

– Тебе нужна серьезная помощь. – Она даже изобразила фарисейские интонации Синтии. – Ты летаешь на катушке и сносишь малолетнюю шараду.

Слетел, значит, с катушек. Сношаю малолетнюю шалаву. Надо было сменить тему после пуза.

Я подхватил Сэм на руки – мы уже добрались до ограды собачьей площадки у южной границы парка. Внутри не протолкнуться от шумных псин и их безмолвных хозяев, которые маячили поодаль, точно властолюбивые родители юных звезд, и нервно наблюдали, вооружившись поводками, мячиками, совками для какашек и угощением.

– Так, заинька. Мы ищем большую черную собаку и рыжую даму лет тридцати пяти. Как увидишь, не шуми. Пальцем не показывать, не кричать. Держать себя в руках. Все понятно?

Сэм кивнула и заозиралась. Потом пронзительно взвизгнула и пнула меня. Скорчила рожицу, ткнула пальцем – но только мизинчиком.

– Видишь их?

Она опять кивнула.

И точно – в дальнем углу сидела костлявая рыжая женщина, а на скамейке подле нее сгорбился старый черный лабрадор.

– Детка, ты блестящий разведчик. В Министерстве внутренней безопасности тебя на руках бы носили.

Я оглянулся – хотел удостовериться, что никто на нас не смотрит. Я бдительно следил с той минуты, когда вернулся в город, – вдруг снова всплывет Тео Кордова? – но ничего из ряда вон не замечал.

Я открыл калитку, и мы вошли.

Сэм выполняла инструкции четко и хладнокровно. Из девчонки получится козырный «зеленый берет». У нее и впрямь все вышло эдак невзначай. Кружным путем направляясь к Пег Мартин, она остановилась возле белой карликовой чихуахуа, на которой парчи было больше, чем на шлюхе в Ньюарке. Минуту Сэм здоровалась с этой тварью и лишь потом зашагала к черному лабрадору. Синтия явно натаскала ее спрашивать разрешения, прежде чем гладить чужих зверей: я услышал, как Сэм вежливо спросила Пег Мартин, а затем пса, можно ли его погладить.

Видимо, оба согласились, потому что Сэм очень нежно и учтиво потрогала поседевшую собачью голову. Усталые глаза лабрадора взирали не мигая. Мизинцем Сэм гладила четверть дюйма между собачьими бровями.

Мимо прочих собачников, сгрудившихся у забора, я направился к дочери.

– Ничего, если она его погладит? – спросил я Пег Мартин.

– Конечно, – ответила та, глянув на меня.

– Он не кусается?

Она снова перевела взгляд на других собак:

– Нет.

Пег Мартин, точно.

Поредевшие волосы она красила в ненатуральный рыжий, нечто среднее между гниющей осенней листвой и свеклой. В «Изоляторе 3» она была живая чудачка, а ныне, спустя много лет, словно поблекла, посерела и самый костяк ее пропитало изнеможение.

– Как тебя зовут? – спросила Сэм у пса, однако тот не представился.

– Как его зовут? – спросил я Пег.

Наши приставания ее раздражили.

– Леопольд.

– Леопольд, – повторила Сэм.

Она гладила его по темени ладошкой, прямой, как кухонная лопатка. Будто глазурь размазывает.

– Мне кажется, я вас знаю, – сообщил я Пег. – Вы, часом, не преподаете в воскресной школе Святого Фомы?

Она разволновалась:

– Ой, нет. Там преподаю… э… совершенно точно не я.

– Ошибочка вышла.

Она скупо улыбнулась и вновь отвернулась к собакам.

Я тоже минутку посмотрел, чтобы не навязываться уж очень явно. Сворой верховодил гиперактивный далматинец. Белая чихуахуа, бордельная мадам, бегала кругами, отчаянным тявканьем выкликая клиента, но остальных собак совершенно опьянял промокший теннисный мячик.

– Ладно, – сказал я. – Гипотеза смелая, и вы, наверное, подумаете, что я рехнулся.

Пег Мартин опасливо на меня покосилась.

– «Изолятор-три». Уборщица со сломанной рукой. Это же были вы, да?

Она удивленно заморгала. Ее никогда не узнавали. Я откровенно пережал, изумился чрезмерно, однако она кивнула:

– Это я.

– Вы замечательно сыграли. Я на этом фильме сохранил рассудок только благодаря вам.

Она улыбнулась, порозовела.

Актер готов без устали слушать похвалы блистательной своей игре – все на свете признают сие за истину.[55]

– Не могу не спросить. Какой он? Кордова?

Улыбка погасла, как задутая спичка. Глянув на часы, Пег Мартин подхватила рюкзак за лямку и уже набросила ее на локоть. Тут, о счастье, Сэм наконец очаровала Леопольда. Собачий хвост заходил туда-сюда, как автомобильный дворник. Посмотрев, как Сэм тихонько обсуждает с псом что-то жизненно важное, а тот радуется, Пег Мартин замялась.

– Нет слов, какая трагедия случилась с его дочерью, – отметил я.

Она потерла нос.

– Но с другой стороны, удивляться нечему, – продолжал я. – Чтобы творить с такой нутряной извращенностью, человек в жизни должен быть чудовищем. Иначе никак. Вспомним Пикассо. О’Нила. Теннесси Уильямса. Капоте. Это что, счастливые люди, сиявшие солнышком? Да как бы не так. Лишь могущественные внутренние демоны понуждают создавать великое.

Может, если засыпать ее словами, она и не уйдет. Вжавшись в скамью, она сосредоточенно воззрилась на меня:

– Может быть. Снаружи не поймешь, что творится в семье. Но я…

К ее ногам подкатился этот чертов теннисный мяч, и она осеклась. Подняла его, и собаки подозрительно навострили уши и захлопнули пасти. Пег Мартин швырнула мячик, и свора наперегонки ринулась за ним по гравию.

– Но вы?.. – тихонько повторил я.

Ну пожалуйста, пусть она заговорит. И успокойся уже, бога ради.

– В начале съемок, – сказала она, – он позвал моего парня в гости. В «Гребень». Он так никогда не делал. Чужих не любил. Ну, так мне говорили. Но его жена устраивала пикник. Летом у них вечно были пикники. Позвали Билли. А он прихватил меня.

«Чужих не любил». В смысле, Кордова.

Билли – это, понятно, Уильям Бассфендер. Мускулистый татуированный шотландец, заключенный в Изоляторе, «Экземпляр 12». Если правильно помню, потом играл на сцене в лондонском Вест-Энде и собирался сниматься в «Никсоне» Оливера Стоуна, но погиб в автокатастрофе в Германии.