Евгений Лучковский - Опасная обочина
Старый манси дядя Ваня молча встает, снимает с гвоздя полушубок и шапку, тихо и молча уходит. И дверь прикрывает тихо.
— Напрасно ты старика обидел, — говорит Иорданов.
— Зря, — подтверждает Паша. — Ни за что… Фу!
Баранчук кривит в улыбке губы:
— А вам-то что? Пусть не лезет со своими сказками. Нет их больше, нету. Кончились давно.
— Интересно, а что же есть? — поинтересовался Смирницкий, закуривая.
— Есть что! Работа! Возишь свои кубы и вози. Чем больше, тем лучше.
Смирницкий приготовил наживку для разговора.
— Вот как? — сказал он. — По-твоему, и романтики нет? А?
— Какой романтики? — округлил глаза Баранчук. — Что это? Огни самосвалов на трассе? Или, может быть, «поет морзянка за окном веселым дискантом»? Подскажи, пожалуйста.
— А ты зачем сюда приехал, Эдуард? — пошел напрямик Смирницкий.
— За длинным рублем, — отрезал Баранчук, — как пишут в газетах. Вот зачем. Только я этот длинный рубль своим горбом зарабатываю. Понял? А на романтике пацанов воспитывай. И девочек. Фантики-бантики.
— Злой ты, Эдуард, — улыбнулся Смирницкий. — Интересно, кто же тебя обидел… Кто-то ведь допек?
— Что вы?! — вступилась Паша. — Не злой он вовсе, напрасно вы так. Он… недовольный. Понимаете, недовольный.
— Точно, Пашка, — подхватил Баранчук. — Недовольный я. Шибко недовольный! В отличие от некоторых, присутствующих здесь.
— Ну и чем же ты недоволен, старик? — дружелюбно осведомился Смирницкий. — Поделись…
Эдуард усмехнулся:..
— Чем? Тобой, например. Не делом ты занят. Разъезжаешь по всей стране за государственный счет, а толку — одна словесная трескотня. Пашкой недоволен. У нее, между прочим, фигура есть. Мерилин Монро! А ты глянь на нее — чучело, мужскую работу тянет, как мы, пашет.
Он встал и победно прошелся по комнате, остановился перед Иордановым; водитель-лингвист горделиво расправил плечи.
— А Иорданов? Я и этим шутом недоволен, — продолжал Баранчук, указуя перстом на самодовольный объект монолога. — У него же не голова, а британская энциклопедия. И с такими мозгами он баранку крутит. Валя, плечи не болят? Не жмут?
— Что плечи… Душа! — откликнулся Валя.
— А собой ты доволен? — коварно спросил Смирницкий Баранчука.
Эдик подумал:
— Определенно нет. Всю жизнь мечтал совершить подвиг, но чувствую — не готов. Разве что ты поможешь.
Чем бы кончился этот тур, неизвестно, но за стеной раздался рев подъехавшего самосвала, сноп света обжег ледяное оконце, и два долгих сигнала прорезали ночь.
— Голос родного МАЗа, — сказал Баранчук.
Эдуард быстро натянул полушубок, нахлобучил промасленную шапку и пошел к двери. За ним робко двинулась Венера, сделала несколько неуверенных шагов и, порываясь что-то сказать, прикоснулась к его плечу.
— Эдик, а, Эдик… — протянула она с робкой надеждой.
— Да погоди ты, Венера! — отмахнулся Баранчук и вышел вон.
Все они некоторое время молчали, потом Иорданов встрепенулся, с сожалением посмотрел на Смирницкого:
— Вот так-то, дорогой друг, с нашим Эдиком особо не поговоришь. Похоже, тебе и писать пока не о чем? Не кажется?
— Кажется, — согласился Смирницкий.
— Виктор Михайлович, а вы… обо мне напишите, — предложила Пашка. — Зачем вам писать о Баранчуке? Не обязательно же о нем.
— Ты-то куда, душа моя? Не та ты фигура, Прасковья, — поцикал зубом Иорданов. — Хотя и Мерилин Монро…
Гость улыбнулся, стряхнул оцепенение.
— Не будем спорить, ребята. Я обо всех напишу. Хорошо напишу, вот увидите.
— Как?! И обо мне тоже, Виктор Михайлович? — с затаенной надеждой спросила Венера и порывисто шагнула к Смирницкому, чуть не сбив его с табуретки.
— Да погоди ты, Венера, — поморщился Иорданов.
— О вас тоже, Венера Тимофеевна, — любезно поклонился Смирницкий.
На широком лице кладовщицы отразился восторженный ужас.
— Как же это? — прошептала она. — А? А, Виктор Михайлович? Я же в торговле…
— Что ж с того? — пожал плечами Смирницкий. — Прекрасный пол на северной трассе — это уже своего рода подвиг. О вас, Венера Тимофеевна, я напишу обязательно.
Вот тут-то и происходит чудо: Венера, не самая красивая девушка, до которой никогда никому не было дела, вдруг преображается. Оказывается, у нее очаровательная улыбка. Она, несмотря на кажущуюся полноту, стройна и пластична. Венера становится на цыпочки и как есть, в валенках, в безумном порыве начинает вальсировать по комнате. Потом она валится на кровать, обнимает Пашу и тихо, беззвучно смеется самым счастливым смехом.
Иорданов некоторое время ошеломленно наблюдает за Венерой, но напряженная мысль водителя-интеллектуала требует продолжения более серьезной темы, нежели хореографические интермедии кладовщицы. Его сожалеющий взор вновь останавливается на Смирницком.
— Эх, зря ты на спор пошел, — вздыхает Иорданов, — считай — проиграл. Командировка-то сегодня кончается? Так?
— В принципе сегодня, — вздохнув, произносит Смирницкий.
Возвратился Баранчук. Видно, что он продрог, вывалян весь в снегу, на руках и на лице — грязные следы масла.
— Ты откуда такой, Эдуард? — интересуется Иорданов. — Вроде бы смена не твоя.
Эдуард тяжело опускается на стул, закуривает.
— У сменщика подъемник кузова забарахлил. Сделали… Чуть пальцы не поморозили.
Но это сообщение подталкивает Смирницкого на ошибочный шаг: он предпринимает последнюю попытку, пытаясь использовать ситуацию.
— Странно… А тебе-то зачем? — спрашивает он. — Ведь и в самом деле, смена не твоя. Или чувство локтя… все-таки есть. Отрицаешь? Нет?
И тут Баранчук окидывает противника уничтожающим взглядом.
— Понимаешь ли, Виктор, — проникновенно говорит он, — если бы я не помог ему, то завтра пришлось бы самому в ремонте сидеть. На средней сдельной. Еще вопросы есть к докладчику?
Умолкает Смирницкий, задумывается.
— Один вопрос есть. Мы не определили срок нашего… пари. На какое время?
— На… всю жизнь, — Баранчук делает великодушный жест. — Мне не жалко. А хочешь — прощу. А? Черт с ним, с коньяком, не бедные. Все равно ничего не докажешь. Поищешь другой объект. Как, устраивает это тебя?
— Ни в коем случае. Нет, Эдик, не устраивает. Спорить так спорить.
Москвич встает, помедлив, подходит к вешалке. Останавливается. Оглядывается. Улыбается. Медленно, очень медленно снимает свое пальто. Аккуратно надевает его. Расправляет складки. И не спеша выходит из вагончика на свежий воздух.
Вот он спускается с крыльца, вот пересекает дорогу. Лицо его сосредоточенно и спокойно, словно этот человек принял какое-то важное решение. Интересно, куда это сейчас направляется Смирницкий?
За последнее время у Виктора Васильевича Стародубцева накопилась масса бумаг. Впрочем, это была постоянная «болезнь» начальника сто тридцать первой мехколонны — он терпеть не мог работать с бумагами, а предпочитал живую энергичную деятельность вне «кабинета», на трассе, с людьми. Даже собственные радиограммы он предварительно не записывал, как того требовала инструкция, а диктовал радисту на слух с непосредственным выходом в эфир. Иной раз в Центре помирали со смеху над такими радиограммами, но потом привыкли и перестали удивляться, поскольку, несмотря на очевидную эксцентричность посланий Стародубцева, они, безусловно, несли в себе деловой реальный заряд.
Но с документацией, с текущими бумагами все же приходилось работать Виктору Васильевичу, хоть и претили они его действенному и неукротимому характеру.
Вот и сегодня вечером сидит он за столом, водрузив могучие локти на столешницу. Сидит плотно, в распахнутой дубленой безрукавке, смотрит на листочки поверх очков, делает пометки и бубнит себе в пушистые грозные усы такое, что лучше никому этого не слышать.
В такой позе, в таком душевном настрое и застает начальника Виктор Смирницкий, воспользовавшийся недавним приглашением и заглянувший не просто на огонек, а, вероятно, по неотложному и серьезному делу.
Впрочем, Стародубцева радует неожиданная возможность отвлечься от ненавистных бумаг. Он с несомненным радушием улыбается и делает активно-приглашающий жест непрошеному гостю:
— Заходи, заходи, корреспондент. Чего на пороге топтаться? Садись, гостем будешь.
— Добрый вечер, — произносит вежливый Смирницкий, подвигая к себе казенный табурет.
— Добрый, добрый. Ух ты, уже вечер! Совсем бумажки заели. Ну, что хорошего скажешь? Как там двигаются твои газетные дела? Может, помощь нужна?
Смирницкий тяжело вздыхает, что наверняка не ускользает от многоопытного Стародубцева: знает хитрый начальник, очень хорошо знает — кончается сегодня срок командировки у корреспондента. Что-то он сейчас скажет, ведь неспроста же пожаловал.
