Евгений Лучковский - Опасная обочина
— Да как не вспомнить? — наконец произносит он. — Помнится, в сорок третьем у нас в штабе дивизии завелся один бюрократ, так мы его живо… на передовую спровадили: там бюрократничай. А ты меня учишь. Не стыдно?
— Стыдно, — почитает за благо согласиться радист, но от шума это все равно уже не спасет. И громыхающий бас Стародубцева сотрясает стены вагончика, едва не срывая его с колес:
— Ну так и заводи свою «лайбу» и передавай, что начальник сказал!
— Слушаюсь, товарищ полковник! — подскочил Вовка. — Разрешите выполнять, товарищ полковник?
— Выполняй, — затухает гром, раздувая усы. — И все дела.
Провизии в землянке оказалось не так уж много: несколько банок ряпушки и рыбных тефтелей. Он прекрасно понимал, что такого харча надолго не хватит, и уже сейчас надо планировать и экономить еду.
Вчера в лесу он видел следы лося, а потом и сам прошел мимо него в вызывающей близости, словно понимая, что из пальца не выстрелишь да и взглядом не убьешь. Так и прошли мимо него полновесные триста килограммов живого мяса, а он, зажав в руке бесполезный самодельный нож, лишь глухо застонал от ярости и бессилия.
Вот когда он с обжигающе жадной страстью вспомнил об автомате, выпавшем из рук часового. Ну что стоило на секунду тормознуть и поднять так необходимое сейчас оружие?! Но… все-таки лишний раз жизнью он рисковать не хотел…
Не-ет, он обязан выжить. Обязан! Во что бы то ни стало, какими бы лишениями ему это ни грозило. Пусть поутихнет, пусть поуляжется шумиха, его время еще наступит. Ну сколько они будут держать посты? Неделю? Две? Три? Да даже если и месяц и полтора, он все равно должен отлежаться, должен пересидеть их.
И вот тогда можно будет уходить на запад. Он знает, что ему нужно делать. Он доберется до Москвы, придет к Полине и заставит ее поверить ему. Заставит! Нет для него другой женщины. И она поверит. И уйдет с ним. Они уедут далеко-далеко, куда-нибудь в горы, в безлюдье. У него есть один знакомый: такой паспорт нарисует, получше настоящего.
И вдруг обожгло: а если не поверит? Что, если не поверит?! И не пойдет за ним. Ну что ж, он и тогда будет знать, что делать. Тогда ей не жить. А там — провались все в тартарары.
Рано утром оглушительно звенит будильник, и Валентин Иорданов, как всегда, хватает его и сует под подушку. Но будильник продолжает работать в партере. И тогда Иорданов медленно садится на постели, осторожно спускает ноги на пол и подрагивающими ступнями зябко прикасается к доскам пола. В эту минуту он похож на жеманную купальщицу с рыночных полотен. Все остальные обитатели вагончика спят накрывшись с головой — в комнате и в самом деле холодно. Иорданов берет с табуретки свой летный шлем, прикладывает гнездо шлемофона к уху и со значением прислушивается. Некоторое время он недовольно сопит, а потом начинает орать начальственным голосом, как сделал бы он, будь и вправду на таком посту:
— Слушаю! Кто на связи? Але? Але? Кто говорит? Господь бог? Это Иорданов беспокоит. Иорданов, говорю… Как там у нас с погодой? Опять минус сорок? Штормовые ветра? Это нехорошо, говорю… Штормовые ветра прошу прекратить! В противном случае покидаю трассу и вылетаю в Сочи. Как поняли меня? Ага… ага… Правильно поняли. Вы — нам, мы — вам. Благодарю за внимание. Конец связи. Баста!
Диалог этот, безусловно, будит всех остальных. Баранчук потягивается и кричит спросонок:
— Ну ты, архангел! Ставь чайник. И консервы открой. И хлеб порежь.
— Что? В столовую не пойдем? — удивляется Смирницкий, садясь на постели.
Эдик Баранчук фыркает и отмахивается.
— Нет уж! Хочешь, иди… я не возражаю.
— Не пойду, — демократично отмахивается Смирницкий, — я, как все. Дома даже лучше.
— Ну и правильно, — говорит Иорданов. — Не ровен час, ветром сдует. Исхудал-то как… кожа да кости.
Вот тут-то Виктор Смирницкий с преувеличенной встревоженностью заглядывает в зеркало, сокрушенно качает головой и цокает языком.
— Прямо беда, — говорит он. — Килограммов десять сбросил, если не больше.
Эдик саркастически улыбается.
— Конечно. Кататься по лежневке — это тебе не сюит строчить, — язвительно замечает он, вставая.
— Сонет, — гордо поправляет ученый-водитель Иорданов.
— Один черт…
— Некрасиво попрекать человека его забытым прошлым, — говорит Смирницкий и, запуская электробритву, глядится в зеркало.
— Ну уж и забытым?! — возмущается Баранчук. — А кто сегодня ночью бумажку мусолил? При свече?.. Святой дух?
— Это же письмо, — возражает бывший писатель. — Надеюсь, эпистолярный жанр не запрещен еще суровым законом тайги?
— Письмо можно, — великодушно кивает Иорданов.
Баранчук не унимается:
— Всего лишь одно письмо — две ночи подряд? Не стыдно тебе?
— Что ж тут такого? — притворно возмущается Смирницкий. — Может, у меня лексикон… глохнет. И вообще, чем ты опять недоволен? Я с тех пор, как связался с вами, ничего в руках, кроме кружки… с трассовым чаем, не держу.
Этот беспредметный спор прервал дядя Ваня, как всегда, спокойный и невозмутимый, непроницаемый лесотундровый бог со своим оригинальным характером.
— Чай давай, Валька, давай кушать, — требовательно приказал он.
Иорданов поднял указательный палец:
— Оживился таежный бог… пробудился от спячки.
Иорданов с ловкостью фокусника быстро расставил посуду на столе, вскрыл консервные банки, артистично орудуя охотничьим ножом — не более трех движений на каждую, — быстро налил чай. Все уселись и молча приступили к еде. Первым нарушил молчание Баранчук.
— О чем это ты сегодня с богом договаривался? — невзначай спросил он, ни к кому не обращаясь, но к кому — понятно.
— Пустяки… — промычал Иорданов.
— Неужто хорошую погоду выпрашивал?
— М-м-м…
— И что же? — поинтересовался Смирницкий. — Чем кончились переговоры?
Валентин Иорданов невозмутимо прожевал еду, сделал паузу, отхлебнул чаю.
— Конечно, договорились. Он мне — градусов на двадцать теплее, я ему — кубов на сорок побольше. Вот и весь баланс.
— Очень нужны ему твои кубы! — шутливо изумился Баранчук и хмыкнул.
— Вот уж не скажите, — рассудительно заметил Иорданов. — Сейчас в любой области, знаете ли…
И он сделал жест из мира большого бизнеса, безусловно обозначающий на всех языках товарообмен и коммерцию.
— Нам без этого никак нельзя, — авторитетно заявил Иорданов, потрясая вилкой. — Примус минус, примус плюс… Экономика!
— Аферист — Валька, — прорезался в сферу экономики дядя Ваня.
Валька оторопел. Или притворился. Но уставился на своего старшего друга.
— Все слышали иностранное слово? — возопил он. — Это мне, человеку, утомленному незаконченным высшим образованием, такое сказать! Да кто же ты после этого, дядя Ваня? Кто ты такой есть? Не знаешь? А я знаю. Абориген, вот ты кто! Не хочу тебя больше знать.
— Между прочим, дядя Ваня прав, — вступился Смирницкий. — Непорядочно и стыдно заключать с богом сделку, если ее конечный результат… заложен в соцсоревнование. Верно я говорю?
— Верно, — поддержал Баранчук. — Да еще получать за это по премиальной сетке. Все ему дай — и погоду, и денежки.
Водитель-бизнесмен отложил вилку, не спеша допил чай. И вдруг его осенило, просто подбросило на стуле Иорданова от случайно возникшей мысли.
— Как вам это понравится? — зловеще произнес он. — Спелись… Спе-лись! Спорили, спорили и… спелись. Ну просто в один голос.
Может быть, и досталось бы в этой шутливой перебранке водителю Валентину Иорданову, но тут в вагончик вошел Стародубцев и аккуратно сбил с валенок снег.
— Что за шум, а драки нет? — спросил он. — В чем дело?
Иорданов ответил за всех:
— Да так, кое-что по поводу религии и науки.
Подозрительно оглядел публику Стародубцев:
— Почему не в столовой?
На это уже никто отвечать не захотел.
— Спрашиваю: почему не в столовой? — повторил начальник.
Было что-то в голосе Стародубцева такое, что даже Иорданов не решился ответить. Но на этот раз шлея под хвост попала Эдуарду.
— Почему? Надоела итальянская кухня, — заявил он спокойно. — Вот! Перешли на русскую…
— Эдуард, ты опять воду мутишь? — процедил Стародубцев. — Снова тебе что-то не нравится.
Баранчук холодно взглянул на начальника, усмехнулся:
— Я мучу воду?
Все они — и водители, и начальник колонны — прекрасно понимали, что продуктов до навигации свежих не будет, здесь, извините, не Большая земля, но Виктора Васильевича Стародубцева задело другое, поскольку был он человеком старой формации и полагал, что о мелких местных неурядицах большой прессе знать необязательно.
— Ну, Эдуард, — с горечью произнес он, — при чужом-то человеке, сор из избы…
