Евгений Лучковский - Опасная обочина
— Ну, Эдуард, — с горечью произнес он, — при чужом-то человеке, сор из избы…
Баранчук покосился на Смирницкого. Тот потупился.
— Это он-то чужой? Какой же он чужой? Свой теперь. А что касается сора из избы, то вам в ваши годы лучше знать, что бывает, когда его не выносят.
Стародубцев опешил:
— Ты на что намекаешь?
— На то, — заявил Баранчук, окрыленный собственной исторической прозорливостью.
— На что — на то? — переспросил Стародубцев.
Баранчук снисходительно улыбнулся, удивляясь близорукой непонятливости своего начальника.
— Да уж на то, — с какой-то сварливой язвительностью протянул он. — Уж вы-то, Виктор Васильевич, кое-что повидали, вроде ничего не боитесь, а туда же — сор из избы… Просто как-то неловко за вас…
— Кх-гм… — только и сказал Стародубцев.
Воцарилась недолгая пауза. Очень недолгая.
— Кх-гм… — повторил Иорданов в той же тональности.
И тут Стародубцев рассвирепел. Он грузно повернулся к Иорданову и натурально заорал:
— А ты еще что? Ты на кого?! Кто ты — Иорданов?! А? Кто ты такой, я спрашиваю?! Сию же минуту скажи мне, кто ты есть?
Иорданов попятился, изображая натуральный испуг:
— Я-то? Да я просто так… живу здесь. Тут дом у меня.
Но Стародубцев уже взял себя в руки. Он расстегнул полушубок — видно, жарко стало начальнику, — прошелся по комнате, остановился и, прищурившись, произнес совершенно спокойный монолог.
— Вот что, — сказал Стародубцев. — Раз вас в столовой не было, делаю информацию вашему фургону отдельно. Поступило сообщение, что не исключена возможность появления бежавшего осужденного в нашем квадрате… Тьфу ты, черт побери! Уже как Савельев говорить стал. Короче говоря, тот, что бежал из колонии, где-то здесь, в тайге, на нашем участке трассы. Человек голодный, холодный, а значит, решительный. Так что… берегите продукты. Вопросы есть?
— Есть, — сказал Иорданов. — Даже два.
Стародубцев нахмурился:
— Совмести в один.
Все-таки неугомонный был человек Иорданов.
— Значит, так, — сказал он, явно продолжая интонации начальника. — Ну, то, что мы его поймаем, это понятно — на то мы и здесь. А вот почему они его не ловят?
Вот тут-то Иорданов и пролетел, ох, пролетел, просто мимо проехал, штатская душа, недоучка. Стародубцев, всегда относившийся с любовью ко всему военному в любом его обличии, просто крякнул неслышно внутри себя от удовольствия при виде такой инфантильно-стратегической неосведомленности.
— Не ловят, говоришь? — с превосходством полководца на пенсии спросил он. — Ловят. Еще как ловят! Тут приехали двое, а вы их и не заметили. Вот как воюют! Э-э-э… то есть работают. Служат, значит. В полушубках, как мы, не отличишь. А под овчиной — автоматы. Короче, ловкие ребята. ВРП называются — временный розыскной пост.
— Жаль, что временный, — сказал Иорданов.
Это Стародубцев пропустил мимо ушей.
Баранчук отреагировал по-своему. Он поднялся из-за стола, нарочито медленно и, пожалуй, чуть-чуть картинно снял со стены ружье — шикарную вертикалку, длинные вороненые стволы. Ни слова не говоря, Эдуард Баранчук переломил ее точным жестом пополам и, достав из глубин карманов патроны, аккуратно, по энергично зарядил ружье.
— Это я одобряю, — сказал Стародубцев. — Безусловно.
Иорданов привстал и, изумленно округлив глаза, вытаращился на Баранчука.
— Гля-а-аньте-ка… нет, вы только посмотрите, Баранчук решил проиграть пари своему новому другу. Эдуард, душа моя, неужто совершишь?
Вот тут Стародубцев уже неодобрительно покачал головой.
— Пацаны, — осуждающе прогудел он. — Ой, па-цаны-ы…
И не желая столь длительное время находиться в этой несерьезной, с его точки зрения, компании, чертыхнувшись про себя, вышел на свежий сорокаградусный воздух. Но покинул он вагончик не совсем вовремя, потому что сразу же после его ухода последовало короткое продолжение разговора, которое могло бы пролить свет не только на оригинальные характеры и личные качества водителей мехколонны, но и на некоторые события, сыгравшие впоследствии немаловажную роль в этой истории. А разговор произошел такой.
— Дура ты, Иорданов, — сказал Баранчук, возвращая стволы ружья в исходное положение. — Так и запиши — дура, в женском роде. Тебя один дядя Ваня понимает, потому что любит… как родного брата.
Трудно было бы предположить, на что может обидеться дядя Ваня. Вот и сейчас он вздернул куцую бородку.
— Зачем на личность перешел, Адувард? Родственников вспомнил?
Баранчук критически оглядел Иорданова.
— Разве это родственник, дядя Ваня? Это тело легкомысленное, необученное, изгнанное с позором из высшего учебного заведения. В общем, никчемное, никудышное тело. И оно, это тело, опрометчиво думает, что я его буду защищать с оружием в руках. Так, студент?
Иорданов с достоинством кивнул:
— Так.
Баранчук снисходительно улыбнулся. И в этой улыбке, явно читалось нравственное и физическое превосходство спартанца над погрязшим в разврате и неге уроженцем Афин.
— Здесь кроется глубокая ошибка, — сказал бестрепетный воин. — Дело в том, что мне, Эдуарду Баранчуку, лично дорога моя жизнь. Вот ее-то я и готов защищать изо всех сил.
Он повернулся к Смирницкому, с интересом взирающему на новый аспект характера недовольного супермена.
— Дорогой Виктор, — произнес с нескрываемой издевкой Баранчук, — должен тебя огорчить, душа моя: увы, подвигов не будет. Не жди. И все дела. Товарищи водители, благодарю за внимание.
Наверно, переборщил он все же, этот прекрасный парень Эдуард Баранчук, демонстрируя высший пилотаж эгоизма и индивидуализма, но в сказанном столь откровенно никто не увидел и тени шутки. И потому в вагончике повисла неловкая тишина, нарушаемая звяканием посуды, которую стал убирать дядя Ваня. Нет, не улыбнулся и никого не рассмешил на этот раз весельчак и ерник Валентин Иорданов. Молчал и Виктор Смирницкий, постукивая в задумчивости пальцами по столу. И это неловкое молчание ощутил сам Баранчук. Было ли сказанное его искренней человеческой позицией? Кто его знает… Однако тайга есть тайга, и она кое к чему обязывает. Там, где природа хватает тебя за горло мертвой леденящей хваткой, не только боязно, но и опасно потерять локоть товарища. А тут такое… Ох, не в ту степь попал Баранчук, не в те ворота въехал! Что же делать теперь? Поворачивать-то надо, да как же быть с поворотом, если это не в характере сверхчеловеков. Ну скажи что-нибудь такое, друг Эдик, что-нибудь такое, чтоб вздохнулось легко и свободно, чтобы все рассмеялись и вновь возникла прекрасная атмосфера любви и дружбы, чтобы вновь вспыхнула и уже не угасла такая необходимая человеку вера в справедливость и в завтрашний день. Переломи себя, Баранчук, и скажи, пожалуйста, а? Что ж ты молчишь?!
— Давайте-ка на работу, — сказал Баранчук и первым вышел из комнаты. — Трасса не ждет.
Над крышами вагон-городка вторые сутки свистела пурга, заглушая привычный гул моторов с трассы, за окном вздымались и угасали причудливые снежные смерчи. Как-то вечером они сидели вокруг печурки той же самой компанией.
Здесь было тепло и уютно, неторопливо текла беседа. И никаких особенных движений после ужина совершать не хотелось. По лицам собеседников струились теплые блики, и обычно молчаливый старый манси дядя Ваня негромко и с достоинством рассказывал нечто, захватившее внимание окружающих.
— …Ох и летят по тайге олешки, упряжка тащат, снег летит, ветер свистит. Стра-а-ашна! А в нарте человек сидит, шуба большой, сам большой, одна борода наружу. На коленях древний штуцер-ружье держит, пищаль называется. Едет день, едет два, однако, кушать хочет. Третий день едет, думает, ах, далеко еще ехать, долго… Как доеду, а?
Тут, как обычно, на самом интересном месте, в лучших традициях опытного рассказчика, дядя Ваня замолкает, не спеша раскуривает трубку, явно интригуя партер.
— Дальше, дальше, дядя Ваня? — не выдерживает Паша и хлопает нетерпеливо в ладоши.
— Ух! — в сердцах говорит дядя Ваня и жестом подчеркивает глубинный смысл междометий. — Ух!
— Как, это все? — вежливо осведомляется Иорданов. Но дядя Ваня, потрясенный собственным талантом повествователя, не замечает иронии и продолжает как ни в чем не бывало:
— Что дальше? Приехал главный город Ленинград человек-атаман, зашел, царь видит. Закурил трубка, покорена Сибирь, говорит. Теперь все.
Совершенно неожиданная концовка производит впечатление. Все молчат, но в этой тишине вдруг начинает хохотать Баранчук. Он просто заходится от хохота. Эдику очень смешно.
— Адувард, ты зачем смеешься? — по-ребячьи обижается дядя Ваня.
— Ты что?! Ты совсем уже, дядя Ваня? — подавляет спазм Баранчук. — Ты же это в городе, в музее прочел. Только не Ленинград, не было тогда Ленинграда. А атамана звали Иван Кольцо, его Ермак послал. Эх, дядя Ваня! А туда же — народный сказитель. Наизусть долго учил? Расскажи еще что-нибудь.
