Монс Каллентофт - Осенний призрак
Малин всплескивает руками.
Часть 2
Дождь из прошлого
Эстергётланд, октябрь
Вот трескается скорлупа — и из яйца показывается слепой змееныш. Потом их становится все больше и больше — и моя кровь закипает.
Но это только начало. Представим себе, что это всего лишь кино. Фильм о человеческой жизни, где вся она как на ладони.
Мой фильм не черно-белый и не цветной. Он цвета сепии с красным оттенком. Это долгое и одинокое странствие.
Я вижу на экране тысячи людей. Они проходят мимо, мелькают, чтобы никогда не вернуться. Ничто и никто не задерживается, это самый одинокий из всех фильмов об одиночестве. На лицах людей нет отвращения, в лучшем случае равнодушие. Большинство же меня совсем не видит. Я — человек из воздуха, словно исчезающий контур в меняющемся ландшафте. Когда-то и я имел свои привязанности, но потом научился быть свободным. Научился ли? Или я только обманывал себя, чтобы выжить? А теперь? Как теперь с этим? Тот, чье имя я не хочу называть, плавал в холодной, темной воде. Насчет прощения и понимания я не строю никаких иллюзий.
Но как же мне было хорошо! Словно змееныши вдруг покинули мое тело, оставили меня, и я стал спокойным и сильным. И совершенно неважно, что мною владело, и сказать, что он этого не заслужил, было бы неправильно. Я мог бы сделать это снова, если потребуется, только ради того, чтобы испытать чувство, как зло отделяется от меня, как змеи затихают и я становлюсь таким, каким мог бы и должен был бы стать.
Ярость перешла ко мне от тебя, отец. Ты — человек из фильма, ты гонишь меня, бьешь, и тебе наплевать на то, что и другие делают то же, как будто я последнее существо в этом мире, и нет никого, кто бы захотел помочь мне.
Кроме него. И он придет.
Кадры на экране сменяют друг друга. Вот он, мой защитник, тот, кто станет на мою сторону.
Несмотря на змеенышей, этой осенью я все же умудряюсь работать время от времени.
Я чувствую теплое дыхание распада. Что бы я ни делал, я всегда спасаю себя самого, это единственное, что умеем мы, люди.
Они преследуют меня, пытаются узнать, кто я такой. Но я убегу о них, теперь мой черед. Я ни в чем не раскаиваюсь, я только восстанавливал попранную справедливость. Я одинаково боюсь и тех, кто гонит, и тех, кого гонят. Я мечтаю о приступе ярости, который вернул бы мне чувство покоя, пусть даже это иллюзия. Во мне сошлись все одиночества этого мира, все его беззвучные страхи.
Отец.
Ты носился со своей камерой, с сигаретой, зажатой в свободной руке. Ты поднимал свою неумолимую дрожащую ладонь с желтыми от никотина ногтями и бил, словно в танце, тело, простертое на земле.
Я не хотел бы быть этим телом.
Но теперь тебя нет, отец. А я хочу восстановить справедливость. Я ждал под деревом, у самых дверей зла. Может, наконец пришло мое время.
Вы, мальчики, ненавидящие меня неизвестно за что, вас нет.
А потом и ты ушел, мой спаситель, мой друг.
Исчез, как и все другие.
32
28 октября, вторник
«Вива Лас-Пальмас. Вива Лас-Пальмас…»[58]
Под песню «Зи-зи-топ»[59] Малин спускается по трапу самолета, чтобы проследовать в автобус, который должен отвезти ее вместе с другими пассажирами в зал ожидания.
Яркое послеполуденное солнце режет глаза, в горле пересохло, и ей жарко в рубашке, оказавшейся все-таки слишком плотной. Воздух здесь сладковатый и горячий, словно мир медленно испаряется.
И вот уже струйки пота стекают по спине. Верные плюс тридцать. К счастью, на ней хлопчатобумажная юбка и сандалии. Чулки она сняла еще в самолете, в туалете.
Возле гигантских ангаров на ветру раскачиваются пальмы. Жженая трава между взлетными полосами дымится. Сквозь марево Малин различает зубчатые силуэты вулканов.
«Вива Лас-Пальмас. Вегас. Это всего лишь большая игра. Бросай кости, где тебе выпадет приземлиться».
Но она даже не в Лас-Пальмасе, она на Тенерифе, в аэропорту. Всю жизнь путает эти проклятые острова.
В автобусе ее окружает шумная толпа пассажиров чартерного рейса. Измученная мама держит на руках спящего двухлетнего малыша, группа парней, очевидно пьяных, скандирует приветствие футбольной команде «ИФК-Норрчёпинг».
Автобус трогается с места — и вся эта потная человеческая масса дергается из стороны в сторону, пытаясь удержаться на ногах, несмотря на то что в салоне нет свободного места, куда можно было бы упасть. В глазах людей усталость и ожидание.
Вчера Малин звонила родителям. Папа разволновался, а присутствие мамы еще больше накалило обстановку.
— Что? Ты приезжаешь завтра? Командировка? Какая командировка у тебя может быть сюда? Ты будешь жить в отеле? Хорошо… нет, мы не успеем подготовиться. Приходи к ужину, когда устроишься. Встретить тебя? Завтра в два? Но у нас гольф в отеле «Абама». Ты должна увидеть эту площадку, Малин, лучшая на всем острове, туда невозможно попасть.
Автобус останавливается.
Форс выходит, выкатывая за собой свою единственную тяжелую сумку, и направляется к выходу.
Жара неожиданно сменяется приятным теплом. Температура в самый раз. Нет ни града, ни проклятого дождя, хлещущего прямо в лицо под порывами разъяренного ветра.
— Такси, мадам? Лимузин?
Вдоль белой бетонной стены выстроились в ряд таксисты. Они курят, топчутся возле своих автомобилей, не слишком, похоже, заинтересованные в том, чтобы отвести ее до Плайя де Лас-Америкас, или как там ее…
Она выуживает бумажку из переднего кармана юбки и, разгоряченная от напряжения, читает название своего отеля.
Она повторяет его таксисту, находящемуся, по всей видимости, первым в очереди. Однако тот кивает на своего коллегу, низенького, лысого мужчину, в самом хвосте. Тот всплескивает руками и делает Малин знак подойти.
— Такси?
Она кивает. Мужчина берет у нее сумку и небрежно швыряет в багажник своего белого «Сеата».
Малин устраивается на заднем сиденье. Никакого кондиционера. Рубашка и юбка тут же липнут к черной прорезиненной ткани сиденья. Малин замечает, что таксист вопросительно смотрит на нее в зеркальце заднего вида.
— Where to? — спрашивает он.
— Hotel «Pelicano».[60]
Шофер озабоченно морщит лоб, словно сомневается, что она сможет оплатить проезд.
Через двадцать минут Форс уже сидит на расшатанной кровати в крохотной комнате с маленьким окошком в углу, где старый кондиционер гудит сильнее десяти допотопных холодильников. Серая краска на стенах облупилась, желтый пластиковый коврик прожжен в нескольких местах.
Отель заказывала Ребекка, новая девушка на ресепшен полицейского участка, и ей надо было уложиться в жесткие финансовые рамки, определенные Каримом. Слышимость в радиусе верных двух километров, до самого отеля «Плайа-де-лас-Америкас», который они только что проезжали по дороге сюда. О вестибюле нет и речи. Только потертая регистрационная стойка и за ней несвежего вида мужчина лет сорока пяти с растрепанными волосами.
— Room already paid for,[61] — объявил он, покончив с оформлением бумаг.
Малин поднимается с постели.
Ей хочется плавать, однако в отеле нет ни малейшего намека на бассейн.
Она направляется в ванную. Там чисто, хотя страшно несет из туалета. Только душ. Малин хочет помыться, прежде чем направиться в местное отделение полиции. Там знают, что она должна приехать, и обещали помощь.
Она смотрит на свое отражение в зеркале, вспоминает лицо Туве и замечает про себя, что та больше похожа на Янне.
Вчера она звонила дочери, хотела поехать в школу и дождаться там, когда закончится последний урок, чтобы забрать ее домой, накормить, поговорить с ней, а потом уложить в постель. Сделать то, что должна. Но вместо этого она только позвонила: побоялась, что не найдет в себе сил уехать, если увидит Туве и обнимет ее.
Малин сказала, что отправляется по служебным делам всего на несколько дней.
— Ну, теперь ты совсем как папа: спасаешься бегством, когда обстановка накаляется, — съязвила Туве.
— Туве, милая… — услышав свой умоляющий голос, Малин почувствовала странное облегчение.
— Прости, мама. Поезжай. Я понимаю твое желание уйти от всего этого.
— У меня работа.
— Куда ты едешь?
Малин не думала об этом говорить. Не хотела.
— На Тенерифе.
— Там ведь бабушка с дедушкой. Я хочу с тобой.
— Нельзя, Туве. Я буду там работать. И потом, у тебя школа.
Года полтора назад дочь стала бы настаивать, может быть, закричала бы в трубку. Но сейчас она промолчала.
— Ты помогала папе с моими вещами? — спросила Малин, выдержав паузу.
— Нет. Он не захотел. — И потом, после очередной паузы: — Ты навестишь бабушку с дедушкой?
