Монс Каллентофт - Осенний призрак

Монс Каллентофт

Осенний призрак

Пролог

Разве мальчик на экране напуган?

Разве страх чувствуем мы, когда теряем что-то важное в нашей жизни?

Боялся ли я, когда они гнали меня по школьному двору, бросая вслед слова, разящие, будто выпущенные из пращи камни, жалящие, как гадюки?

Меня пугала их злоба и удары, сыпавшиеся на меня. Я не понимаю, за что меня били? Или эти удары были просто даны мне свыше? Что во мне вызывало такую злобу?

Но больше всего я страшился одиночества, того, что стоит за ударами, за оскорблениями. Тем не менее я был одинок почти всю свою жизнь. Я словно стоял под дождем в пустынном поле и ждал чего-то.

И этой осенью небо разверзлось. Город, поле, леса и люди изнывали от дождей всех мыслимых видов, когда-либо посылаемых небесами на землю.

Уже много раз заливало городские клоаки. Мертвых жуков и мышей из переполненных водой канализационных колодцев выносило в сточные канавы и на улицы Линчёпинга. И крыс, больших, как кошки, со вздутыми, разлагающимися животами, наводящих ужас на горожан. А также змеенышей, задыхающихся от нехватки воздуха, желавших больше всего на свете хотя бы один раз сменить кожу перед смертью, пожить настоящей змеиной жизнью.

И кто знает, что еще может всплыть из-под земли…

Мы, люди, словно собаки: в обществе друг друга бываем особенно одиноки. Но мы пугливей собак, потому что знаем, что наши муки имеют историю. И нам становится больно каждый раз, когда мы приближаемся к себе.

Змееныши в моей крови не перестают хныкать, не хотят оставить меня в покое. Они шипят и плюются. Их языки извиваются, касаясь внутренней стороны моей кожи.

Этим вечером мир снаружи еще темней, чем на кинопленке.

Капли дождя на стекле напоминают слезы.

Что мне делать?

Я всего лишь хочу вернуть часть того, что принадлежит мне.

Когда я думаю об отце, прежде всего вспоминаю свой страх и вижу его кулак, в любой момент готовый обрушиться на мою голову.

Обыкновенно мой отец одной рукой держал камеру, близко поднеся ее к правому глазу, а другой размахивал в воздухе, гоняя меня то в одну, то в другую сторону. В этом и состояли его безнадежные попытки навести порядок в реальной жизни, придать ей нужное направление, сделать такой, как ему хочется.

Однако кое-что было для него потеряно навсегда.

Теперь я знаю, что значит бояться. Настоящий страх всегда сопровождает чувство, что он единственное, что у тебя осталось и ничего уже не изменишь.

На экране мелькают выцветшие черно-белые кадры, снятые на пленке формата «супер-восемь».[1] Я, мальчик, двигаюсь так порывисто и беззвучно, что только одноглазой камере под силу схватить мою неугомонность.

Жизнь на моих глазах становилась тем самым фильмом, который я вижу сейчас.

Босые, замерзшие ноги скачут по мокрой от росы траве, по холодному гравию; мяч взлетает высоко в воздух; скорчившееся тело, споткнувшись, падает в песочницу.

Опущенные плечи выдают сломленного жизнью человека, и это передается по наследству. Я перенял твою горечь, отец, твой стыд.

Иногда мне хотелось добраться до самого сердца зла. Стоять возле его дома, под деревом, и ждать.

Что нужно этому мальчику на экране? О чем думает он в своем остановившемся настоящем?

О том, что жизнь — это смех? Вечная погоня?

А сейчас, должно быть, камеру держит мама. Я в объятьях отца, пахнущего табаком. Его руки покрыты седыми волосами, а где-то на заднем плане сияет черно-белая рождественская елка. Я плачу. Мне два года, и все мое лицо выражает растерянность. Кажется, весь я редуцировался до трех чувств: печали, беспокойства и проклятого страха.

О чем думает тот мальчик с опухшими красными щеками?

Меня целуют в лоб.

Отец носил бороду, согласно тогдашней моде, а мама смотрится забавно в своей короткой юбке. И вот я снова развеселился на несколько секунд.

Здесь, в лесу, измученном холодным колючим дождем и серым ядовитым ветром, у меня есть только одна возможность восстановиться, стать тем человеком, которым я имею право быть; тем, чья жизнь — ряд кадров, красивых, неприятных и смешных, множество пленок в белых конвертах, источающих химический запах.

Позади меня трещит проектор. Голова и плечи отбрасывают тень на край экрана, как будто мое тело хочет вползти в изображение и снова превратиться в того мальчика, чтобы на этот раз он стал таким, каким должен быть.

Куда девается любовь? Я чувствую запах табака. Я возвращался к тебе, отец, хотя ты и бил меня, потому что не мог по-другому. Может, мне следовало бы забыть о тебе и согреваться теплом другого человека?

Папа и я в парке. Я падаю, и он отворачивается в сторону. Мама убирает от меня камеру, направляя ее прямо в лицо отца, а он корчит рожи. Или он просто так выглядит?

В его лице нет любви. Только отвращение.

А потом фильм заканчивается. Все мигает. Черное и белое, черное и белое, черное и белое.

Я думаю о мальчике на кинопленке и о том, на что он был способен.

Мне известно, что таится в гноящемся чреве этой ночи, я знаю, что змеенышам надо наружу, что им не место у меня внутри, что их злые лица должны исчезнуть.

Насилие поможет мне снова стать самим собой.

Часть 1

Еще живая любовь

1

23 октября, четверг

Медленно, метр за метром, автомобиль преодолевает непогоду и ночь.

Малин кажется, что, если она немедленно не прибавит газу, машина разлетится на куски.

Дрожащие руки держат руль. За окнами черным-черно и мокро. Под порывами ветра струи дождя бьют в окно почти под прямым углом. Крупные капли мешаются с микроскопическими, ветровое стекло словно заплакано, и никаким «дворникам» не справиться с этими черными слезами.

Малин Форс чувствует биение собственного сердца и представляет его себе, такое же черное, влажное и живое, как ночь за окном. Она по-прежнему едет по лесной дороге, и деревья цепляются за машину холодными ветками, похожими на щупальца разъяренных доисторических животных.

Одной рукой Малин отпускает руль. Потом снижает скорость и вытирает глаза, убеждая себя, что это дождь течет по щекам. Дождь, и ничто другое.

В автомобиле душно, и ее начинает тошнить.

Но вот что-то стучит по крыше служебной «Вольво». Маленькие белые шары роятся в воздухе, потом раздается гром — и градины, размером, должно быть, с кулак, барабанят, заглушая мотор. Малин слышится голос, доносящийся до нее сквозь этот грохот: «Теперь ты сделала свой выбор, и обратного пути нет! Теперь ты сдалась!»

Ее трясет.

Перед глазами возникает лицо Янне, пляшущее на ветровом стекле. Потом Туве. Лицо пятнадцатилетней дочери Малин пугающе бледное, его контуры то теряются в темноте осенней ночи, то возникают опять. И как только Туве собирается что-то сказать, голос ее пропадает, заглушаемый стуком градин о крышу.

А потом все стихает. Остается гул мотора, и осторожные удары капель о ветровое стекло.

Мокрая одежда липнет к телу.

Огни вдоль трассы на въезде в Линчёпинг похожи на пульсирующие ночные маяки. Они приближаются, и Малин жмет на газ. «Ну, теперь мне плевать на все, — думает она. — Только бы поскорей». Она снова видит перед собой лицо Янне. Оно не выражает ни злобы, ни огорчения, только усталость. И это пугает ее.

На какое-то время всем троим показалось, что они созданы друг для друга и должны жить вместе.

Это была прекрасная мысль!

Они с Туве вернулись в дом Янне в пригороде Линчёпинга Мальмслетте в конце прошлого лета. После десяти лет развода попытались снова начать совместную жизнь. К этому их как будто подтолкнуло то сумасшедшее, жаркое лето, едва не стоившее жизни Туве, похищенной убийцей, за которой охотилась Малин.

В сентябре Малин сидела в саду возле дома, где когда-то давным-давно они так же жили все вместе, и наблюдала, как Туве и Янне пололи сорняки или убирали граблями листву возле разбитых автомобилей. Она смотрела на них и верила, что все действительно начинается снова, что теперь есть не только желание, но и все необходимое, чтобы начать строить новые отношения.

Вероятно, это было игрой с самого начала. Они не слишком много работали, вместе готовили, ели, потом опять ели, любили, снова любили, пытались разговаривать, но говорили друг другу лишь ничего не значащие слова.

И так наступила осень.

Они водили Туве к психологу, в подростковый кабинет в университетской клинике. Она отказывалась туда идти, говорила, что ей нечего там делать. «Страх прошел, мама, — убеждала она. — Я с ним справилась. Все хорошо, и ты ни в чем не виновата».

Никто не виноват.

Но Малин знала, что все произошло из-за нее. Прошлым летом Туве оказалась втянута в ее дела, и кто же в этом виноват, если не инспектор криминальной полиции Малин Форс? Если бы не ее работа, ничего подобного никогда не случилось бы.