Евгений Лучковский - Опасная обочина
— Виктор.
Баранчук чуть помедлил, но протянул свою:
— Эдуард.
И тут произошел диалог, спокойный такой диалог, смахивающий на обычный треп двух молодых людей. И выглядел он так.
— Хорошо у вас здесь. Тепло, — начал Смирницкий.
— Вон та койка свободная, — сказал Баранчук.
— Я вас долго не стесню, у меня командировка через три дня кончается.
— Живите. В тайге места хватит.
— Мне ваше лицо знакомо. Мы не встречались раньше?
— Мне ваше тоже. Бывает…
— Вы ведь шофер?
— Здесь все шоферы.
— Я в армии тоже был шофером. Бронетранспортер водил.
— А сейчас?
— В газете работаю.
— Шофером?
— Нет. Спецкором.
— Не пыльно.
— Моя фамилия — Смирницкий. Может, слышали?
— Я газет не читаю.
— Что так?
— Нет времени… на пустяки.
— Может быть, сами пишете?
Пауза.
— Что?
— Ну там стихи, воспоминания, ответы на кроссворды?
И тут почему-то Эдуард Баранчук бросил взгляд на стену, а там крест-накрест висели гитара и ружье. Смирницкий перехватил взгляд и улыбнулся:
— Ого! Полный джентльменский набор.
Он тронул струны гитары, и они издали весьма фальшивый звук.
— Я читал, что если в театре в первом акте висит на стене ружье, то в третьем оно обязательно стрельнет. Закон сцены, знаете ли.
— В кино может выстрелить с самого начала, — поддержал разговор об искусстве Баранчук.
Эта тема, возможно, и нашла бы продолжение, если бы в вагончик не вошли Иорданов и дядя Ваня. Ученый шофер Иорданов мгновенно оценил ситуацию.
— Ну вот, — удовлетворительно заметил он, — я же говорил: у него уже интервью берут. Кто у нас передовой водитель? Эдуард Баранчук.
— Заткнись, — сказал, передовой водитель.
— Фи, как грубо, — изящно передернул плечами Иорданов. — Дядя Ваня, не правда ли, в вашем мансийском наречии отсутствуют такие выражения?
— Мало-мало есть, — не стал грешить против правды дядя Ваня.
— Мало-мало и у французов есть. Здравствуйте, товарищ корреспондент. Май нейм из Иорданов. А это чудовище — майн френд дядя Ваня. Он мало-мало неразговорчив, но, уверяю вас, прекрасной души человек. Батха чип ек, дядя Ваня?
Дядя Ваня досадливо отмахивается.
— Благодарю вас, — кланяется ученый шофер дяде Ване и поворачивается к Смирницкому: — Он рад приветствовать вас на священной земле его предков.
— Оказывается, вы лингвист, — улыбается Смирницкий.
— О да! — с проникновенным чувством восклицает Иорданов. — До сих пор получаю письма от ректора МГУ, где он досадливо пишет: никогда не забуду тот черный день, дорогой Валентин, когда я этой не дрогнувшей старческой рукой подписал приказ о твоем исключении. О-о-о, ты не вернешься, горе мне!
— За что же вас исключили, Валентин?
На лицо Иорданова набегает облачко грусти.
— Несчастная любовь, — вздыхает он.
— Разве за это исключают?
— Еще как! Простите, ваше имя-отчество…
— Виктор.
— Так вот, Виктор, следственная цепочка элементарна. Моя любимая девушка кроме меня, театров и музеев любила цветы, духи и рестораны. Не мог же я ей каждый день говорить: дорогая, пойдем в библиотеку. Что вы на меня так смотрите?
Смирницкий улыбается все шире и шире, ему определенно нравится редкий этот тип таежного интеллигента. Но вслух он произносит:
— Пытаюсь вас представить в роли налетчика.
— И напрасно, — отмахивается от лестного предложения Иорданов. — Я честно разгружал вагоны на товарной станции.
— Ну и что?
— Как это что? Прогулял семестр. Вызвали меня на ковер, спросили почему. Что я мог им сказать?..
— Как-то надо было объяснить.
— Кому? Кому, я спрашиваю?! — это, вероятно, любимый конек оскорбленного бывшего студента. — Что они, академики, в любви-то понимают?! Начетчики! Птолемеи! Были бы еще в самом деле ученые! А то ведь пару монографий из пальца высосал, с натугой вспомнил ужин тридцатилетней давности с кем-нибудь из классиков, и на тебе — профессор.
— Профессор — умный-умный-умный человек, — вставил дядя Ваня.
— Ну вот, — огорченно вздохнул Иорданов, — а я столько о тебе хороших слов сказал, дядя Ваня.
Валентин Иорданов прошелся по комнате, снял на конец свой старый летный шлем, за ненадобностью подаренный ему вертолетчиками. Воспоминания, по всей вероятности, настроили его на грустный лад, он неожиданно для себя произнес:
— Эх, выпить бы сейчас!
— Да, да, да, — закивал дядя Ваня.
— Оживился, — язвительно пробурчал Иорданов, — не изжил еще проклятое наследие прошлого. Да только где же здесь возьмешь? В столовой на складе есть, но Стародубцев разрешает продавать только по субботам. Вот вам и демократия: закон — тайга, медведь — хозяин. Эдуард, душа моя, хочешь выпить?
— С чего это? — спросил передовик.
— Нет в жизни счастья. Денег навалом, а огни большого города… Эх!
Тут вмешался Смирницкий. Все-таки он был опытный командированный. Кому, как не ему, было знать, что если не идет интервью или зажался и не раскалывается будущий герой очерка, то надо найти способ его растормошить. Смирницкий открыл свой чемоданчик и, достав оттуда бутылку, поставил ее на стол.
— Это, правда, не водка, легонькое…
— Что ты говоришь?! — изумился Иорданов. — Какое несчастье! Нет, это не пойдет, это придется выкинуть. Дядя Ваня, открой форточку.
— У нас нет форточка, — мудро изрек дядя Ваня.
Но Иорданов уже весело смотрел на Смирницкого и, шутливо пританцовывая, шел вокруг него лебедем.
— Ну Витя! Ну корреспондент! Просто нет слов от восторга.
Они быстро накрыли на стол. Немудреная, но шикарная закуска: муксун, строганина, трехлитровая банка томатного сока. Дядя Ваня завороженным детским взором оглядел стол и первый раз за все время улыбнулся.
— Среда, как суббота, — пролепетал он.
— Глубокомысленно, — кивнул Иорданов. — Прошу к столу!
Все расселись. Все, кроме Баранчука.
— Адувард, иди кушать, — строго сказал дядя Ваня.
Баранчук поднялся со своей кровати, демонстративно потянулся, так что хрустнули суставы, молча накинул полушубок и вышел, бухнув промерзшей дверью.
— Что это он? — спросил Смирницкий.
— Черт его знает, первый раз таким вижу, — удивился Иорданов. — А вообще-то ты не думай, он вот такой парень! Водитель-ас, на доске Почета… Правда, один бзик есть, но ведь у кого не бывает по нашим-то временам.
— Какой? — поинтересовался Смирницкий.
Словоохотливый водитель Иорданов было прикусил губу, но отступать все же не стал.
— Да как сказать… завел он в кабине проволоку и на ней гайки. Как рейс сделает, так одну гайку в сторону.
— Зачем?
— Вот и я говорю — зачем? А он говорит: чтоб знать, сколько заработал. Так ведь учетчик, говорю, на трассе стоит, считает. А он: а если занизит?
— Завтра — день, сегодня — праздник, — поторопил дядя Ваня, сухой ладошкой уцепив эмалированную посуду.
— Молодец, дядя Ваня, — поощрил Иорданов, — уж если праздник — ты в простое не будешь. Ну, с богом! За встречу. За знакомство.
— Будьте здоровы, — подняв кружку, сказал Смирницкий.
Радист — Владимир Иванович Орлов, — разметавшись на своей койке, с упоением читал замызганный томик Жюля Верна, когда в радиорубку ввалился Баранчук, как всегда не придавая значения стуку в дверь.
— Орелик, у тебя спиртное есть? Отвечай шибче.
— Есть немного. А что?
— Давай сюда! Шевелись!
— А… зачем тебе?
— Живо!
Радист кинулся к тумбочке и, разметав все, что там было, вытащил две бутылки пива. Посмотрел сквозь них на свет.
— Старое. Ты же не пьешь, насколько мне известно. Зачем тебе?
— Надо, — процедил Баранчук, заталкивая пиво в карман полушубка. — Гость в доме. Гуляй, Вася, от рубля и выше.
— А почему у Венеры не попросил? — настаивал рассудительный радист. — Уж кому-кому, а тебе бы она не отказала, точно знаю.
Баранчук отрицательно покачал головой, но все же пояснил:
— Нет ее ни на складе, ни дома. Записку оставил, чтоб принесла. Пока! Что до твоего дохлого пива, при случае отдам.
Баранчук уже был у двери, когда радист, его окликнул:
— Эд… Погоди-ка минутку. Да постой ты!
— Ну? — повернулся Баранчук, — Забыл что? Думай шибче.
— Этот корреспондент, что приехал, вроде бы по твою душу. Ты в газету писал? Извини, конечно. Не мое дело, но все же…
Эдуард Баранчук взглянул сквозь радиста и, ни слова не говоря, вышел вон. Не слишком-то разговорчив сегодня был летающий ас, не очень-то хотелось ему зря сотрясать воздух.
В вагончике номер шесть неплановый пир шел своим чередом.
Вскорости вернулся и Эдуард Никитович Баранчук. Хлопнув изо всех сил промерзшей дверью, он вошел в свой вагончик, сбросил полушубок и поставил как ни в чем не бывало пиво на стол. Поставил и сел.
