Евгений Лучковский - Опасная обочина
«Ага, — злорадно подумал он, — значит, правильно выбрал направление, все-таки сбил их со следа. Кто же будет бежать на север? Любой здравомыслящий потянется на юг или на запад, подальше отсюда, А я — на север, туда, где в одиночку не больно-то выживешь. Ну ничего, постараемся. Главное протянуть, сколько смогу, и выжить во что бы то ни стало.»
Он вернулся в землянку и снова залег, точно медведь в спячку, но заснуть уже не сумел. Тогда он сел, привалившись к деревянной обшивке стены, и стал думать. А тема его раздумий была одна — прошлая жизнь…
А не так уж далеко отсюда стоял тот же мороз, так же вихрилась поземка, но этот северный ландшафт согревался теплыми огнями жилгородка механизированной колонны, который, словно ковчег в бесприютной тьме, плыл навстречу метели, сообщая всему миру о своей жизнестойкости и твердом дружелюбии.
На улице уже было совсем темно, хотя час был непоздний, когда Пашка-амазонка влетела в вагончик. Все три его обитателя уже вернулись с работы.
Дядя Ваня-манси, сидя на корточках, разжигал печурку, Иорданов, так и не сняв мехового летного шлема с круглой головы, лежал поперек кровати, блаженно вытянув ноги в громадных валенках. Баранчук сидел за столом, механически перебирая костяшки видавшего виды домино. Всем было тепло, все были перед ужином в благодушном расположении духа, а потому Пашка не стала медлить и обратилась к друзьям со словами:
— Здорово, бандиты, — ласково произнесла она в адрес всей компании. — Дайте закурить даме, я вам что-то скажу. Не пожалеете…
Валентин, как джентльмен, протянул пачку «Беломора».
— Начинай!
Пашка щелкнула зажигалкой «ронсон».
— Еду я, значит, из Октябрьского, везу грей-фрукты.
Иорданов поморщился.
— Грейпфрут, — поправил он.
— У меня в накладной, — возразила Пашка, — написано «грей-фрукт». Четыре ящика, и все тяжелые.
— Что же, это вместо втулок, что ли? — с холодной деликатностью погасил спор Баранчук, усаживаясь поудобнее и выкладывая локти на стол.
— Да… а тебе откуда известно?
— Знаю. Трави дальше, не тяни.
Амазонка затянулась по-мальчишечьи торопливо и продолжала свой рассказ:
— Ну, значит, еду я, еду. И сажают ко мне на развилке пассажира — корреспондент из газеты. Инспектор Савельев еще говорит: «Ты, Пашка, не лихачь, здесь тебе не Москва и не Московская область, довези товарища в целости и сохранности». Ну и матом слегка, грубый он, в сущности, человек. Значит, едем мы, едем, а корреспондент молодой, симпатичный и, что характерно, культурный: как здесь у вас? У нас хорошо, а у вас? У нас тоже красиво. Сами понимаете, разговор.
Иорданов снова поморщился, но уже обозлился:
— Сюжет есть?
— Сейчас. Я была, как вы видите, в ватных брюках и ушанке. Доезжаем мы до Черного камня, а он и говорит: «Ты, паренек, останови где-нибудь здесь, я сегодня в орсовской столовой три бутылки пива откушал». Ну я и останавливаю. Но он же человек воспитанный. «А ты, — говорит, — что же?» А я говорю, не хочу. Пришлось мне свой профиль отворачивать и делать вид, что что-то с приборной доской.
Помещение сотрясалось от хохота, все смеялись, все рыдали, лишь один дядя Ваня-манси шуровал кочергой в тесном зеве печурки, и пламенные блики расцвечивали куцую бородку, украшающую его непроницаемое лицо. В вагончике становилось уютно и весело.
Тень озабоченности легла на чело Баранчука:
— А что ему здесь надо?
Пашка пожала плечами.
— Может, тебя прославить, ты же у нас передовой.
— Он что, ничего и не сказал по дороге? — настаивал Баранчук.
— Ну отчего же, сказал, — перешла в доверительный регистр вещунья. — Хочу, говорит, описать трудовую жизнь адского водителя Баранчука, потом сфотографировать его на память и подарить своей жене. Хотя он, кажется, неженатый. Ну, да это не столь важно.
Тут-то и поднял свою умудренную голову дядя Ваня и произнес в поучительном тоне:
— Не теряйся, Пашка, — изрек он. — Семья строить надо, детей родить надо, внуков надо.
Пашка взглядом пригвоздила советника к печке:
— Что ж, приехали, сливай воду.
— Очень кушать хочется, пора и в трапезную. Пошли? — Иорданов кряхтя сложился пополам, встал. Все засобирались, лишь Баранчук не пошевелился. — А ты, Эдик, идешь?
— Я позже. Ступайте.
Все повалили к двери. Паша, выходившая последней, задержалась на пороге, пристально посмотрела на Баранчука: тот как сидел за столом, сгорбившись в своей меховой безрукавке, так и остался сидеть. Блики огня прыгали по его лицу…
В это же самое время в конторском вагончике, в кабинете начальника, продолжались дебаты, оснащенные яростной жестикуляцией и междометиями.
— А как не он? — сердился Стародубцев, размахивая старыми очками.
— Но все же сходится, Виктор Васильевич, — возбужденно сверкал глазами Смирницкий. — Вот он, голубчик. Отыскали мы с вами!
— А вдруг откажется, не я, мол, и все дела?! Что ты тогда делать будешь? Докажи попробуй.
Спецкор весело махнул рукой как отрубил.
— Утоплюсь. Пропадай мое журналистское счастье! Только не откажется он. Не может же он образ мыслей сменить — не валенки все же. Как считаете, Виктор Васильевич?
Старый, но все еще крепкий бывший полковник и раньше, как правило, на такие вопросы отвечал: «А я считаю до трех…» Не был он резинщиком и бюрократом. Но уж больно не нравилась ему вся эта история. Нет, не нравилась. Самое последнее дело писать в газету по пустякам, считал он. С другой стороны, авторитет этой самой газеты заставлял его в данный сложившийся момент принять решение, которое впоследствии могло навлечь беду на одного из его людей. Но выхода не было, и Стародубцеву пришлось принимать решение.
— Будь по-твоему, — наконец с неохотой произнес Стародубцев. — Есть у них в фургоне свободная койка, туда я тебя и поселю. И все дела. Годится?
— Годится, лучше и быть не может, Виктор Васильевич. Поселите прямо сейчас?
— Орло-о-ов! Вовка! — заорал Стародубцев.
В окошке радиостанции мгновенно появился Дятел.
— Ты вот что… Ты отведи товарища писателя и шестой вагончик, — мрачно приказал начальник, — чтоб постель там и все прочее. Понял?
Стародубцев, повернувшись к Смирницкому, добавил:
— Это рядом, через дорогу. Будет что нужно, не стесняйся, заходи. Помощь окажем.
— Благодарю, Виктор Васильевич. Уверен, все будет хорошо.
Радист и Смирницкий пошли к двери, а когда скрылись за ней, дотоле мрачное лицо Стародубцева неожиданно посветлело от какой-то, вероятно, лишь сейчас посетившей его мысли. По губам скользнула лукавая усмешка, он задорно качнул головой и даже унтом притопнул.
— Не знаешь ты моих ребят, паренек, — пробурчал он почти вслух и углубился в свои бумаги.
Обычно к мужьям, уезжающим в командировку, относятся плохо.
Но все-таки хорошее это дело — командировка. И не на какой-нибудь замызганный юг, а на Север и именно зимой, в эти сосны и кедрачи, в первозданную жизнь, в первобытный снег, освященный этой сказочной тишиной — особенной, но не абсолютной тишиной, потому что сюда, в этот маленький поселок, все же доносится гул ни на минуту не умолкающей трассы. Так думал, шествуя за радистом, корреспондент Виктор Михайлович Смирницкий, и первые строчки газетной статьи уже складывались в его гениальной голове. Зачатки творческого процесса прервал радист Володя Орлов.
— Вам повезло, — с обычной для него рассудительностью произнес он, — сегодня тепло. Минус двадцать два.
— Просто Сочи, — откликнулся Смирницкий.
— У нас и сорок бывает.
— Вот это уже нежелательно.
— И пятьдесят…
Смирницкий остановился.
— Слушай, Дятел, ты знаешь, в каких случаях жизни люди о погоде говорят? Чтоб сделать друг другу приятное, чтоб скрасить молчание. Ты что меня морозом запугиваешь?
— Так ведь холодно на самом деле!
— Ничего, я в армии шофером служил. На Севере, но на другом.
— Ну тогда конечно, — охотно согласился радист.
Когда они вошли в вагончик, Баранчук все так же ссутулившись сидел за столом.
— Привет, Эдик, — заявил радист с порога. — Вот, новосел к вам.
— Добрый вечер, — открыто и дружелюбно улыбнулся Смирницкий.
Баранчук молча поднялся из-за стола.
— Ну я пойду? — ни к кому не обращаясь, произнес радист Володя Орлов и тихо, культурно вышел.
И вот они стоят, эти люди, друг против друга — Баранчук и Смирницкий. Стоят лицом к лицу, откровенно разглядывая друг друга, и в их позах, а может, это только кажется, чувствуются две противоборствующие силы. Да, похоже на то, что так могут стоять два противника, достойные друг друга. Наконец Смирницкий доброжелательно протягивает руку:
— Виктор.
Баранчук чуть помедлил, но протянул свою:
