Дин Кунц - Славный парень

Глава 44

Сидя на кровати, читая роман «Безжалостный рак», Крайт вскоре забыл и про зеленый чай, и про печенье.

Она обладала врожденным мастерством рассказ­чика, писала ясно и понятно, блестяще использова­ла гиперболы.

А больше всего ему понравились пронизываю­щие книгу отчаяние, беспомощность, горечь, пол­нейшее отсутствие оптимизма в этом мрачном взгля­де на мир.

Из книги Зеро любой демон-подмастерье, кото­рый только учился сбивать невинные души с пути истинного, мог бы почерпнуть многое. Да и матерые демоны позаимствовали бы трюк-другой.

Крайт также одобрил и ее злость. Злость в срав­нении с отчаянием второстепенна, но Зеро подавала ее малыми дозами, которые, складываясь, обретали кумулятивный эффект.

Через какое-то время он подумал, что она может стать писательницей столетия, уж, во всяком слу­чае, он бы точно поставил ее выше всех других.

Однако постепенно она начала выказывать недо­вольство тем, что сознательно закрывать глаза на зло — одна из неизменных черт человеческого ха­рактера, ее возмущала жестокость, с которой люди относились к себе подобным. Она, конечно, видела мир беспомощным, но верила, что таким он не оста­нется.

Хуже того, она стремилась к миру, где обещания выполняются, доверие не предается, честь в почете, а смелость вдохновляет смелость. И восхищение, которое ее книга вызывала у Крайта, сошло на нет.

Стало ясно, что отчаяние, которым сквозили страницы, не было истинным, не рвалось из души. Его источником были или какие-то личные пережи­вания, или добрый профессор литературы, убедив­ший ее, что именно отчаяние она должна чувство­вать. А вот злость передавалась куда реальнее, но Крайту хотелось, чтобы ее было намного больше.

Обходя дом Пейкуэтт прошлым вечером, он за­держался перед стеллажами с книгами в ее гости­ной, но не заметил романов Тони Зеро. То есть она держала их в стенном шкафу или в коробке на чер­даке, признавая тем самым, что ее опусам пока не­достает убедительности и они еще не достойны сто­ять на книжной полке.

И действительно «Форд» модели 1939-го года, библиотека книг других писателей, интерьер ком­нат предполагали, что она надеется на лучшее.

Он отнес ее книгу в ванную, бросил в унитаз. По­мочился на нее. Воду сливать не стал, но опустил крышку, чтобы роман хорошенько промариновался.

Сие деяние шло вразрез с его стремлением к чис­тоте, но было необходимым.

Вернувшись в кровать, он обнаружил, что чай в термосе по-прежнему горячий. И печенье пришлось ему по вкусу.

Устраиваясь удобнее, чтобы поспать два-три ча­са, он положил «Глок» под одеяло, а мобильник за­жал в кулаке.

Он знал, что проснется в той же позе, в какой и заснул, по-прежнему с мобильником в руке. Ему никогда ничего не снилось, во сне он не ворочался. Всегда спал крепко, как убитый.

Глава 45

Линда вела «Хонду», а Тим вставил штекер новой электрической бритвы в розетку прикуривателя и брился, прекрасно обходясь без зеркала.

—  Терпеть этого не могу, — сказал он, закончив.

—  Чего?

—  Щетины. Она колется, от нее у меня зуд. Пот­ная одежда, вонь, ощущения, будто ты в котле с ту­шеной капустой... это мне не мешает.

—  Может быть, должно?

—  Вши, треснувшие до крови губы, жара, сухая серая плесень, большущие тараканы... мне без раз­ницы, лишь бы не было щетины.

—  Большинство мужчин не признаются на пер­вом свидании, что им нравится сухая серая плесень.

Он убрал электробритву в футляр.

—  Большинство первых свиданий не затягивают­ся так надолго.

—  Большущие тараканы?

—  Едва ли ты захочешь знать подробности. И как выглядит миссис Вен-чинь?

—  Миниатюрная и очень подвижная. Она тоже работала в «Сливках и сахаре», как и остальные. Обычно с ленча до вечера. Утром, когда все про­изошло, осталась дома.

Вен-чинь жили в небольшом домике на холмах Лагуна-Бич, прилепившемся над самым каньоном.

Вдоль дорожки, ведущей к крыльцу, росли коро­левские пальмы.

Дверь открыла сама Лайли, лет пятидесяти с не­большим, худенькая, с гладким лицом цвета соста­рившейся слоновой кости, в брюках из черного шелка и блузке того же цвета, с воротником-стойкой. Роста она была, может, в пять футов, но каза­лась выше.

Заговорила Лайли первой, прежде чем они успе­ли представиться.

—  Это же... Линда? Двойной эспрессо и ломтик лимона?

—  Совершенно верно. Как вы это помните? Ведь прошло столько времени.

—  Это была наша жизнь. Мы получали такое удо­вольствие, видя, что люди довольны нашими стара­ниями принять их как можно радушнее.

Голос у нее был на удивление мелодичный. Даже самые обычные слова звучали, как музыка.

—  Вы не были нашим постоянным клиентом, — она повернулась к Тиму, — но, если бы вы изредка к нам заглядывали, я бы не забыла такого гиганта. Ка­кой предпочитаете кофе?

—  Черный, эспрессо или внутривенно.

Лайли Вен-чинь улыбнулась Линде.

—  Я бы его запомнила, даже если бы он зашел к нам один раз.

—  Он оставляет впечатление внезапно и бесшум­но упавшего камня.

—  Как точно подмечено, — кивнула Лайли.

Линда представила Тима и сразу перешла к делу:

—  Миссис Вен-чинь...

— Лайли.

—  Благодарю. Лайли, когда я скажу вам, почему мы здесь, надеюсь, вы не подумаете, что я сошла с ума. Большинство людей подумали бы. Я подозре­ваю, что кто-то пытается меня убить... потому что я пила кофе в «Сливках и сахаре».

Глаза вдовы, темные и чистые, как свежезаваренный ямайский кофе, широко не раскрылись. И она не сощурилась.

— Да. Такая возможность существует.

Лайли Вен-чинь пригласила их в гостиную с ус­тупчатым потолком, чуть более темным, чем абри­косовые стены. Из окна во всю стену, обрамленного шторами цвета бронзы, открывался прекрасный вид на синеву утреннего моря, остров Каталину и небо с редкими, еще не разогнанными ветром облаками.

Усадив Линду и Тима в кресла из черного дерева с красной обивкой сидений, с которых они могли любоваться открывающимся видом, хозяйка удали­лось безо всяких объяснений. Ее ноги в шлепанцах беззвучно скользили по устилавшим пол коврам.

Из каньона, над которым завис дом, поднялся краснохвостый ястреб и расширяющимися кругами продолжил путь в небо.

Две вырезанные из камня химеры, стоявшие на тонких высоких пьедесталах, казалось, не сводили глаз с наблюдавшего за полетом ястреба Тима.

Тишина, словно камень, придавливала дом, но Тим чувствовал, что нарушить ее было бы невежли­во, даже грубо.

Должно быть, кофеварка стояла наготове, так быстро Лайли вернулась с тремя чашечками двой­ного эспрессо на красном лакированном подносе. Поставила на столик из черного, как и кресла, дере­ва, с изогнутыми ножками и декоративными подко­сами.

Она села спиной к окну, на луоханьский диван, с вырезанными на подлокотниках и спинке дракона­ми, с красными, как на креслах, подушками.

Отпила из чашки, прежде чем заговорить:

—  Дорогой доктор Аваркян был нашим постоян­ным клиентом.

—  Мы несколько раз разговаривали, когда сиде­ли за соседними столиками, — вспомнила Линда.

—  Профессор Калифорнийского университета в Ирвине, — пояснила Лайли. — Часто приходил к нам. Умер молодым от сердечного приступа.

—  Молодым? — переспросил Тим.

—  В сорок шесть лет. Через три месяца после по­жара.

—  Конечно, это не старость, все так, но мужчины в таком возрасте, случается, умирают от сердечных приступов.

—  Очаровательная Эвелин Накамото.

—  Я и ее знала, — Линда наклонилась вперед. — У нее была художественная галерея на Лесной авеню.

—  Через пять месяцев после пожара она полетела в Сиэтл. На перекрестке ее задавил автомобиль. Во­дитель с места происшествия скрылся.

—  Но Сиэтл, — Тим взял на себя роль адвоката дьявола, исходя из того, что эти люди, если их смер­ти как-то связаны между собой, должны были уме­реть в Лагуна-Бич или поблизости.

—  Если кто-то умирает вдали от дома, то создает­ся впечатление, будто эта смерть никак не связана с другими, уже здесь, — объяснила Линда. — Именно поэтому они могли расправиться с ней в Сиэтле.

—  Милая Дженни Накамото, — продолжила Лайли Вен-чинь.

—  У Эвелин была дочь, они часто приходили в кофейню вместе, — добавила Линда. — Красивая девушка.

—  Да, Дженни. Милая, красивая, такая умная. Училась в Калифорнийском университете Лос-Анд­желеса. Снимала маленькую квартирку над гаражом в Уэствуде. Кто-то поджидал ее в квартире, изнаси­ловал, когда она пришла домой. Потом убил.

—  Ужасно, — Линда содрогнулась. — Я не слы­шала. Когда это случилось?

—  Восемь месяцев тому назад, через пять меся­цев после гибели ее матери в Сиэтле.

Тиму показалось, что эспрессо, отлично сварен­ный, вдруг стал отдавать горечью.