Мелани Раабе - Западня
Линда же любила Анну. И у Линды не было мотива. Да Линда на это и не способна, и как бы она смогла сделать такое, – нет, это невозможно. Нет, никогда, это абсолютно невероятно. Но все же, а если?
В сущности, мы живем в таком мире, в котором возможно все. Выращивать детей в пробирках, посылать роботов исследовать Марс, передавать энергию с помощью излучения. Мы живем в мире, в котором все, все возможно. Почему бы тогда и не это? Тень сомнения остается всегда.
Это невыносимо. Сажусь в кровати, беру телефон, набираю домашний номер, который у родителей уже лет тридцать и который я так давно не набирала, жду.
Когда мы последний раз говорили, сколько лет назад? Пять? Восемь? Думаю о ящике в кухне, полном рождественских открыток от родителей, так мы праздновали Рождество – посылали друг другу открытки. Мы не говорили с тех самых пор, как не стало Анны. Наши слова иссякли. Разговоры свелись к отдельным фразам, фразы – к словам, слова – к слогам, а потом мы совсем умолкли. Как это могло так далеко зайти? И сможем ли мы снова вернуться от открыток – единственной ниточки, еще связывающей нас, – к нормальным разговорам. Что, если родители в самом деле считают меня убийцей? Что тогда?
Ты действительно хочешь это узнать, Линда?
Да, хочу.
После первого длинного гудка вспоминаю, что в том мире, где живут родители, ко времени относятся несколько иначе, чем в моем. Пока звучит второй гудок, мельком смотрю на часы, три ночи, черт, слишком поздно, я потеряла счет времени, сколько я простояла на кухне, неподвижно глядя перед собой, сколько смотрела на спящего пса, сколько там пролежала под холодными глазами камер наблюдения, которые словно равнодушные боги следили за мной? Надо уже положить трубку, думаю я, слишком поздно, но очередной длинный гудок вдруг прерывается, и я слышу взволнованный голос матери.
– Алло?
– Алло. Это Линда.
Мать издает какой-то звук, непонятный, что-то вроде стона, глубокого, скорбного, значения которого я не могу понять. Пытаюсь найти подходящие слова, чтобы объяснить, почему среди ночи я подняла ее с постели, что я хочу ее спросить о чем-то очень важном, что меня очень и очень волнует, как вдруг слышу какой-то механический писк и потом непрекращающиеся короткие гудки. Долго слушаю их, пока до меня наконец не доходит, что моя мать просто-напросто положила трубку.
Откладываю в сторону телефон, невидящим взглядом смотрю в стенку, потом снова залезаю под одеяло.
Меня зовут Линда Конраде. Мне 38 лет. Я писательница и убийца. Двенадцать лет назад я убила свою младшую сестру Анну. По неизвестной причине. Возможно, неизвестной и мне самой. Возможно, потому, что я сумасшедшая. Я лгунья и убийца. Такова моя жизнь. Такова истина. По крайней мере, для моих родителей.
Темная мыслишка, вертевшаяся в подсознании, вдруг вынырнула на поверхность, стала огромной, страшной и завертелась, как воронка, втягивая в себя все остальные мысли. Снова слышу голос Ленцена.
«Высокомерная диснеевская принцесса. Будь я женщиной, будь я на месте Софи, меня бы эта Бритта сильно раздражала. Возможно, я бы ее даже ненавидел».
Так же, как я.
Осознание этого очень болезненно. Воспоминания. Да, я ее терпеть не могла, да, я ее ненавидела, да, я к ней ревновала, да, я считала ненормальным, что родители всегда и во всем предпочитали ее, эту малышку, эту очаровашку, которая вертела всеми, как хотела, эту милую невинную блондиночку с круглыми детскими глазками, которая любого могла обвести вокруг пальца, но только не меня, потому что я-то знала, какая она на самом деле, я знала, какой она может быть высокомерной, беспощадной, жестокой и вульгарно бесстыдной.
Спорим, что мама и папа мне поверят?
Тебе нравится этот тип? Спорим, он пойдет провожать меня до дома?
Неудивительно, что Тео в конце концов больше не смог ее выносить, за все время их отношений он узнал, что кроется за этим невинным фасадом, он узнал ее почти так же, как я. Хотя нет – никто не знал Анну так, как я.
Нет-нет, Анна не могла так поступить, Анна не могла этого сказать, ты просто не так поняла, она же еще малышка; это сделала Анна? Нет, это какое-то недоразумение, это совершенно на нее не похоже, послушай, Линда, зачем ты все время выдумываешь, зачем обманываешь? Анна, Анна, Анна, Анна, которая могла ходить в белом и никогда не пачкалась, Анна, для которой мальчики записывают микстейпы, Анна, которой бабушка завещала свое кольцо, Анна, чье имя одинаково читается – что с начала, что с конца, а мое имя с конца – какая-то ерунда.
Если твое имя прочитать наоборот, получится Аднил, какой-то Адольф или Заднил, только ты не злись, как обычно, это же просто шутка, Аднил-Заднил, ха-ха-ха.
Святая Анна.
Да, я ненавидела свою сестру. Такова правда. Такова моя жизнь. И я не хочу об этом думать. Я вообще ни о чем не хочу думать. Ни о полиции, которая не появляется, хотя уже давно должна появиться, ни о родителях, ни о Викторе Ленцене, ни о своих мрачных мыслях.
Протягиваю руку, выдвигаю ящик ночного столика, достаю банку с таблетками, большую банку с таблетками из Америки, хорошая все-таки штука – интернет, вытряхиваю несколько таблеток на ладонь, запиваю застоявшейся водой из стакана, которая на вкус отдает пластмассой, с отвращением глотаю и вдруг чувствую, что хочу есть, желудок бунтует, желудок полон таблетками, сворачиваюсь в позу зародыша и, сжавшись, жду, когда желудок смирится. Спать, только спать. Завтра будет новый день. А может – если повезет, – и не будет. Желудок сжат, как кулак, рот полон солоноватой слюны, невольно смеюсь, вспоминая о той луже страха, желчи и яда, которую оставил Виктор Ленцен на полу моей столовой и которую я так и не убрала, сильно кружится голова. Зажимаю рукой рот, слезаю с кровати, ковыляю к двери, Буковски смотрит, видит, что ничем не может помочь, предоставляет самой себе, пошатываясь, добираюсь до ванной и успеваю нагнуться над раковиной как раз в тот момент, когда из меня извергается поток страха, желчи и таблеток. Открываю кран, жду, еще раз наклоняюсь над раковиной, я вспотела, мне холодно.
Стою перед зеркалом, рассматриваю свое лицо. На меня смотрит незнакомая женщина. Хмурюсь, замечаю складку посередине лба, похожую на трещину, и понимаю, что это не мое лицо, это глиняная маска. Поднимаю брови, на маске появляются новые трещины, они ветвятся, испугавшись, прижимаю к лицу ладони, пытаясь удержать черепки, чтобы не упали на пол и не разбились, но поздно, я уже запустила процесс, который невозможно остановить. Опускаю руки. Лицо с грохотом осыпается на пол, и в зеркале не остается ничего – пустота.
Я сумасшедшая?
Нет, я не сумасшедшая.
Откуда человек может знать, что он не сумасшедший?
Просто знает, и все.
Откуда человек может знать, что он сумасшедший?
Просто знает, и все.
Но если человек сумасшедший – как он может что-то знать? Как он может быть в чем-нибудь уверен?
Прислушиваюсь к спору двух голосов в своей голове и не знаю, который из них теперь прав.
Снова лежу в кровати, совершенно неподвижно, а мысли продолжают метаться. Мне страшно. Мне холодно.
И вот в голове возникает какой-то звук, гул, нет, грохот, он растет, исчезает, начинается снова, пульсирует, сильный и страшный, все громче, громче, громче, зажимаю ладонями уши, с трудом перевожу дух, опускаю руки и понимаю, что это я так слышу тишину. Это все, что осталось после дня, который все должен был решить. Тишина. Сажусь, слушаю ее, но вот она начинает стихать, умолкает. Больше ничего не осталось. Только холод в ночи. Все глухо кругом, сердце бьется медленно, вяло, словно уже разуверилось, что этот сизифов труд имеет какой-то смысл, дыхание ровное, кровь течет медленно и устало, и мысли мои успокоились, почти. Не думаю ни о чем, только о паре прекрасных разного цвета глаз.
И тут вдруг сажусь, и в руке уже телефон, и не помню, чтобы я принимала какое-то определенное решение, но уже набираю номер.
Сердце бешено колотится, дыхание частое, мысли скачут, перебивая друг друга, а я, наконец, звоню, наконец, делаю то, на что не решалась все эти двенадцать лет. Я помню этот номер наизусть, я так часто набирала его и потом сбрасывала – десятки, сотни раз. Первый длинный гудок выдерживаю с трудом, почти рефлекторно пытаюсь дать отбой, но принуждаю себя терпеть. Второй гудок, третий, четвертый, почти с облегчением думаю, что не возьмет, и тут он снимает трубку.
25. Йонас
Мобильник Йонаса Вебера завибрировал в третий раз за последние полчаса. Он достал его из кармана, посмотрел на дисплей, увидел, что звонит Софи, и обругал себя за то, что дал ей номер своего мобильного телефона. Немного поколебавшись, он все-таки ответил.
