Мелани Раабе - Западня
– Спасибо, – сказала я и положила трубку.
Юлиан, нет, комиссар Юлиан Шумер, считает меня виновной. Я осталась совсем одна. Стою в своей огромной гостиной и смотрю в огромное окно на озеро. Оно совершенно спокойно, совершенно спокойна и я. Что-то переключается во мне. Я вспоминаю.
Лето, жара, та самая жара в разгар лета, которую неспособна охладить даже ночь. Воздух душный и влажный, ночные рубашки липнут к телу, дети ерзают под простынями, норовят подняться, мама, я не могу заснуть. Распахнутые настежь двери террас, едва покачивающиеся занавески, сытые, довольные комары. Наэлектризованный воздух, плачущие дети, ругающиеся пары. Ругаюсь и я, рву и мечу, ору. Швыряю предметы, пепельницу, книжки, чашку, цветочный горшок, свой мобильник, его мобильник, все, что попадается под руку, ботинок, какую-то бессмысленную ерунду, все подряд, подушку, яблоко, баллончик со спреем для волос, зонтик. И Марк, который смеется и никак не может остановиться, принцесса, ты вообще сбрендила, честно, послушай, завязывай столько пить, и я свирепею еще больше, когда он смеется над моим бешенством, над моей ревностью, господи, да как ты могла подумать, твоя сестра и я, это же курам на смех, абсолютная бредятина, принцесса, я ее встретил совершенно случайно, мир тесен, господи, чашка капучино, кто ж знал, что это преступление, выпить кофе с сестрой своей девушки, бог ты мой, она оказалась права, ухохочешься, я думал, она просто с приветом, а вишь ты, она оказалась права, сдохнуть можно от смеха! А у меня кончились боеприпасы, мне жарко, майка прилипла к спине, к груди, и я, внутренне вздрогнув, смотрю на него и говорю:
– Что это значит?
Марк тоже смотрит на меня, обстрел закончен, больше не надо уворачиваться, стоит, смеется, фыркает. А мне не до смеха, все мои попытки заставить его прекратить смеяться оказались смехотворными. Он смеется.
– Что значит? – спрашивает он.
– Что это значит, что она права?
Марк качает головой, фыркает, нервно приподнимает бровь, на мгновение, нервно, удивляясь моей тупости.
– Ну, если ты непременно хочешь знать: Анна говорила, что лучше не рассказывать тебе, что мы с ней встречались, а то ты слетишь с катушек.
От ярости теряю дар речи. Стараюсь не смотреть на него, чтобы окончательно не выйти из себя, не могу смотреть на него, ищу глазами какую-то точку опоры, взгляд останавливается на газете, которая лежит на столе, пытаюсь прочесть заголовок, контингент бундесвера в Афганистане, на фото корреспондент, смотрю на него, обветренное лицо, удивительно светлые глаза, подавленная, пытаюсь сосредоточиться, в глазах рябит, пытаюсь сфокусировать взгляд, бесполезно.
– А я, идиот, говорю: Анна, ты порешь чушь, этого не может быть, Линда – крутая. А Анна в ответ: вот увидишь, Марк. Вот увидишь.
Смотрю на него, он уже не ухмыляется, глядит на меня, словно видит первый раз в жизни, словно вдруг понимает, что никакая она не крутая, его невеста, этим словом он всегда описывал меня своим друзьям, Линда крутая, Линда любит футбол и пиво, Линда не напрягает меня, когда я прихожу под утро, ревность? – это не по ее части, Линда вообще не ревнует, даже в той истории с сотрудницей из отдела маркетинга Линда все поняла, это было чисто телесно, я ей все рассказал, и она поняла, потому что крутая, мы говорим обо всем, Линда нормально ко всему относится, пиво в банках, порнушка, да все что хочешь, у нее потрясающее чувство юмора, Линда крутая.
Марк смотрит на меня.
– Что с тобой? Где твоя крутость? – говорит он. И мое бешенство сжимается, как кулак, хватаю ключи от машины, выскакиваю за дверь, а там еще жарче, чем дома, летняя ночь, душная, нервная, сажусь в машину, рву с места, педаль газа в пол, задыхаюсь от ярости, дорога знакомая, ехать недалеко, улицы черные, пустые, в пульсирующих огнях, и вот уже я у ее двери, давлю звонок, пока не открывает – в коротком темном платье, на ножках ни намека на целлюлит, жемчужно сияющая улыбка, во рту жвачка, что случилось, Линда? А я уже в квартире, что, черт возьми, происходит, Анна? Какого черта? Ты хочешь вбить клин между мной и Марком? Да? Хочешь увести у меня парня, маленькая изворотливая дрянь? А она только посмеивается, она ведь знает, я никогда не сержусь всерьез, и все ругательства мои смешны, фальшивы и неестественны, словно я пытаюсь играть какую-то роль на сцене, и получается это плохо. Она надувает пузырь из жвачки, плюх, и говорит: «По моему опыту, мужика не так легко увести, если он сам того не захочет». И опять смеется этим своим смешком и спокойно идет на кухню, оставив меня стоять, и тут впервые она, эта музыка, «Битлз», виниловая пластинка, моя пластинка «Битлз», которую эта маленькая дрянь стащила у меня, ты слышишь, Линда, это та самая пластинка, а она просто идет на кухню и начинает резать помидоры, у меня не укладывается в голове, она просто идет и просто делает свой чертов салат, и мне ничего не остается, как тупо плестись за ней и орать: что происходит, Анна? что происходит? у тебя всегда было все, что ты хочешь, зачем тебе Марк, он же тебе не нужен, это не твой тип, что происходит, Анна, что происходит, тебе уже давно не пятнадцать, и это уже не смешно, когда ты уводишь у меня парня, просто так, для прикола, мы уже не девочки, да честно сказать, и тогда в этом было мало смеха, а сейчас это вообще серьезно, а она только машет рукой, ты сошла с ума, Линда, не понимаю, чего тебе от меня надо, опять твои истории, тебе непременно все надо драматизировать, кончай с этой своей чертовой ролью несчастной жертвы, я никого не смогу увести, если ты сама не отпустишь, я не могу забрать твоего парня, если ты его сама не отдашь, твои вопли действуют мне на нервы, никто меня не понимает, никто меня не любит, я такая толстая, я такая уродливая, никто меня не читает, я бедная, я несчастная, бла, бла, бла. У меня потемнело в глазах – от бешенства, но я беру себя в руки, мне уже не пятнадцать, как я только что сама сказала, я уже не девочка, я уже не пятнадцатилетняя неудачница, у меня уже нет прыщей, смешных очков, и я уже умею плавать без надувного круга, у меня есть деньги, я пишу книги, и они имеют успех, у меня есть жених, я взрослая женщина, и я не позволю сестре вывести меня из себя, я вполне могу совладать со своей яростью, сбить с Анны спесь, спокойно повернуться и уйти домой, не играть в ее игры, не поддаваться на провокации, просто поехать домой, пока она не вывела меня из себя, а она всегда выводит меня из себя и в конце концов побеждает, в конце концов виноватой оказываюсь я, Линда, как обычно, перегибает палку, чуть-чуть, Линда, она всегда чуть-чуть слишком драматизирует, это же всем известно, Линда, она всегда такой была, Линда и ее истории. Медленно выдыхаю, вдыхаю, выдыхаю еще и еще. И это помогает, это работает, успокаиваюсь, цвета приходят в норму, красная пелена спадет с глаз, все хорошо, все хорошо, и тут она говорит: «И потом, с чего ты взяла, что это не мой тип?» – «Что?» – переспрашиваю я. Безобидная, спокойная, мирная, как овечка, а она повторяет, чеканя каждый слог, будто я глухая или слабоумная: «С че-го ты взя-ла, что это не мой тип?» Я смотрю на нее, она уже порезала свои помидоры, вытирает руки кухонным полотенцем, смотрит на меня в упор, эти круглые глазки, эти остренькие зубки. «Марк очень привлекательный парень». Мгновенье смотрю на нее молча, а потом хрипло, как бы выдавливая из себя с отвращением, говорю: «Марк же тебе совсем не нужен».
– Возможно.
Анна пожимает своими красивыми плечиками и смеется. Надувает пузырь из жвачки. Плюх.
– Может, я просто хочу проверить, как у меня с ним получится.
Голову пронзает острая невыносимая боль. И снова красная пелена перед глазами, и нож как-то оказался в руке, и ничего не помню, действительно ничего не помню, действительно ничего, честно, не помню, дальше – тишина, только запах железа и крови. И я растерянная, потерявшаяся, ничего не понимаю, сознание мечется, пытаясь понять, а я стираю отпечатки пальцев, а мы вдруг уже в гостиной, Анна, шатаясь, ковыляет в гостиную, благо недалеко, несколько метров, квартирка-то маленькая, а я отворяю дверь на террасу, воздух, мне нужен воздух, мир стал красным, темно-красным, нет воздуха, чтобы дышать, дышу чем-то красным, густым, студенистым, и в ушах эта страшная мелодия All you need is love, la-da-da-da-da, приторная, слащавая, love, love, love, и все вокруг кажется странно резким, как на фотографии, где задраны до предела все цвета, и невозможно понять, что происходит, почему Анна лежит на полу, откуда кровь? Анна боится крови, ее тошнит от крови, как так, что Анна лежит в луже крови, которая растекается, растекается, почти уже у носков моих туфель, я отступаю, смотрю на Анну, она на полу, мертвая или умирающая, что происходит? Господи, что произошло? Кто это сделал, где он, здесь должен кто-то быть, кто он? Чувствую щекой движение воздуха, поднимаю глаза, напрягаюсь, чувствую, там кто-то есть, кто-то убегает через дверь на террасу, господи, господи, господи, там кто-то есть, господи, не оборачивайся, не оборачивайся, не оборачивайся, он тоже оборачивается, наши взгляды встречаются, и я понимаю, это убийца, он убил Анну, он убил Анну, мгновение уплотняется, а потом он исчезает, вижу только, как колышется от ветра занавеска в дверном проеме террасы, словно плакучая ива, отвожу взгляд и вижу Анну, в луже крови, и по-прежнему не понимаю, что случилось, как это могло случиться? Как это могло случиться? Я открыла дверь, потому что Анна не реагировала на звонок, вошла в квартиру и нашла Анну, мертвую, истекающую кровью, и увидела этого человека в дверном проеме и подумала, о господи, господи, сейчас он меня тоже убьет, как Анну, господи, милостивый, прошу тебя, я так испугалась, запах крови, везде столько крови, и я беру телефон, звоню в полицию, дрожу, плачу, вспоминаю этого человека в дверном проеме, в темноте, видела его мельком, хорошо разглядеть не успела, но эти глаза, эти глаза, холодные, светлые, эти глаза я никогда не забуду, никогда, никогда, никогда, до самой смерти, и приезжает полиция, а я сижу, смотрю на Анну, а полицейские задают вопросы, укутывают пледом, и этот симпатичный комиссар с разноцветными глазами, а я сначала не могу говорить, совсем не могу, не понимаю, что происходит, что тут происходит. Но стараюсь, он такой симпатичный, надо ему помочь, беру себя в руки, рассказываю об этих холодных ясных глазах в дверном проеме на террасу и о том, что Анна не может лежать в луже крови, потому что панически боится крови, и спрашиваю его, почему и за что, а он обещает мне выяснить это, и откуда-то вдруг носилки и фотограф, и еще полицейские, и вот я в участке, и вот я в кровати, и вот с родителями, о господи, господи, нет, а потом появляется Марк и сидит рядом, механически гладит по голове, все это так ужасно, бедная моя принцесса, о господи. А потом он дает показания, такие же, что дают все остальные, и родители и друзья, и создается история, которую выдумали родители и которую они будут защищать не на жизнь, а на смерть. Счастливая семейная пара и две неразлучные сестры, которые безумно любят друг друга. Нет, они никогда не ссорились, никогда, даже в детстве, и когда выросли – тоже. Сестринская ревность? О господи, никогда не было даже намека на это, что за глупости, что за стереотипы. Обе так любили друг друга, так понимали, они были так близки, неразлучны, без ума друг от друга. А я повторяю историю о человеке со светлыми глазами, и забываю, что это выдуманная история, я забыла это в тот самый момент, когда выдумала ее, и рассказываю, рассказываю, а рассказывать я умею, я всю жизнь рассказывала, Линда и ее истории. И себя вплетаю в эту историю, сама становлюсь персонажем собственной истории, сестра жертвы, несчастная, сломленная, одинокая, затворившаяся от жизни, «бедняжка, она так и не смогла полностью оправиться от этого удара, они же были неразлучны и так любили друг друга, безумно». Но истина гложет меня, она мечется во мне, как зверь в клетке, она хочет вырваться наружу, но я верю в свою историю, я сама стала этой историей, и поэтому заболеваю, и не выхожу из дома, и зверя держу взаперти, продолжая верить в незнакомца с холодными глазами, но зверь в клетке не сдается, и однажды он собирается с силами, со всеми своими зверскими силами и предпринимает последнюю попытку, и тогда я вижу человека, который смутно напоминает одного из персонажей моей истории, и вынуждена мысленно вернуться в ту ночь и потом до изнеможения истязать этого человека с холодными глазами, чтобы добиться признания и при этом отказываться понимать, не хотеть понимать, не хотеть, не хотеть, не хотеть понимать, что признание, которого я добиваюсь, – это мое собственное признание.
