Александра Олайва - Последняя

Сначала я ходила только по гостиной, кухне и ванной, не открывая двух дверей, которые, по моим соображениям, вели в спальни. Электричество не работало, но вода в водопроводе была – и голубая бутылочка с соской у раковины. Я решила, что воду из-под крана пить не опасно, и наполнила бутылки, не вскипятив ее. Это было ошибкой. В шкафчике обнаружился батончик мюсли и вскрытая упаковка сырных чипсов. Я наелась досыта, что, возможно, тоже было ошибкой, но, по-моему, заболела я все-таки из-за воды. А еще я нашла пакетики с чаем «Эрл грей» и заварила себе чаю, мысленно улыбнувшись приятной детали.

Допив чай – или, может, еще пока пила, – я начала вскрывать лежавшие на столе упаковки. Рассчитывала на еду и свежую батарейку к микрофону, на подсказку, которая бы сказала мне, что делать дальше. Однако в первом вскрытом мной пакете оказалась пачка детских книжек. На обложке одной был жираф, на другой – семейка выдр. У всех на обложках были животные, только на одной – просто плюшевый мишка, которого прижимал к груди маленький мальчуган. Когда я сняла обертку со следующего пакета – мягкого и маленького, – то обнаружила крошечные бело-голубые носочки, шесть пар самого маленького размера.

Помню, как швырнула носочки на стол и отошла к дивану, подавив (с трудом) желание наступить на какой-нибудь из вездесущих шаров. Я до сих пор помню, как меня задел этот намек. Конечно, я сказала, какие причины меня привели в шоу. Я рассказала о них в заявке на участие, повторила во время всех собеседований. Я сказала о них в первом интервью. Повторяла это снова и снова. Стоило ли удивляться, что это запомнили?

После этого я лежала на диване и долго не могла заснуть. Уже задремала, когда услышала его – тихий плач. Звук вернул меня к бодрствованию, и я попыталась понять, откуда он исходит. Дальше по коридору, из-за двери в спальню.

Я не могла не пойти на разведку.

Единственный свет давали звезды и луна: он просачивался в окна. Я помню, как медленно шла по коридору, вытянув перед собой руки и бесшумно ступая в носках: тогда я последний раз разулась перед сном. Звук был слабым, похожим на мяуканье. Я подумала, что это котенок, специально для меня. Они знают, что я о нем позабочусь. Я скорее собачница, но я ни за что не оставлю брошенного котенка. Я никогда не оставлю осиротевшее млекопитающее… кроме, наверное, крысы.

Когда я открыла дверь, хныканье прекратилось – и я замерла на месте. Стена со стрельчатыми окнами служила фоном для большой кровати. По сравнению с коридором здесь было светло: постель отражала сказочный серовато-синий свет ночи. На комоде сидел плюшевый мишка-видеоняня. Помню, что наличие камеры немного ободрило меня, придало храбрости.

Но я все равно вздрогнула, когда через несколько секунд плач возобновился. Он стал громче, и я смогла определить его источник: гора одеял на кровати. Плач прервался икающим звуком. Я недоуменно шагнула к кровати. Продолговатое нечто под одеялом вызвало у меня беспокойство, но я зашла слишком далеко, чтобы останавливаться – а за мной ведь наблюдают, меня все видят! Я взялась за ткань и приподняла ее.

Порой доли секунды так и норовят стать вечностью, и именно такую вечность я испытала, когда приподняла и тут же бросила обратно край одеяла. Светловолосый манекен-мать лежал там: с мраморными глазами, с черно-коричневыми каплями, стекавшими по латексному лицу и марающими простыни. А в ее вздутых пегих руках – кукла, запеленатая в голубое. Со сложенными застывшими губами в ожидании бутылочки – той, с мойки. Я едва увидела… но увидела. Одеяло слишком медленно падало у меня из рук, чтобы накрыть манекен и куклу.

Мне стыдно признаться, что их трюк сработал, что целую вечность я верила в ту бутафорию. А потом запись пошла с начала, и плач зазвучал снова, и на этот раз я расслышала слабое механическое жужжание. И в тот же момент в вентиляцию, наверное, впрыснули запах, по крайней мере именно тогда я его заметила. Или, может, в моих воспоминаниях он просто не так много значит, как звук. Как бы то ни было, тогда я впервые почувствовала близкую вонь разложения – и она проникла в меня. Я стояла там, окаменев. Понимаю, что это не могло длиться больше нескольких секунд, но всякий раз, как я об этом думаю, как это вспоминаю, мне кажется, что это было гораздо дольше – длилось часами.

Хоть я и понимала, что это подделка, хоть кукла звучала нелепо и выглядела нелепо, это меня потрясло до глубины души. Не знаю, в чем дело: в усталости или в той горечи, которую должна была демонстрировать эта сценка. У меня было ощущение, будто они знают правду, скрытую за моими интервью. Мне показалось, что именно так они хотели показать мне, что я здесь не ради доматеринского приключения, а потому, что не готова стать мамой, совершенно не готова. Мне хотелось быть готовой, но я не была готова. Я подала заявку, я приехала, чтобы отсрочить неизбежность того, чего я хочу хотеть, но, боюсь, никогда не захочу.

Стоя в чересчур голубом домике, я не могла не представить себя на месте манекена под одеялами. Лицо той куклы намертво врезалось мне в память, но мое чувство вины усвоило этот образ и исказило его. Я увидела подбородок моего мужа, уменьшенный и приглаженный. Я увидела курносый носик, который так впечатляюще поблескивает на моих детских фотографиях. Я увидела пульсирующий на шелушащейся голове пушок.

Саундтрек куклы дошел до кашля: напряженного, давящегося звука. Я помню, как у меня напрягся живот в чисто инстинктивной реакции.

Я запаниковала. Повернулась и выбежала из спальни. Схватила рюкзак и поспешно втиснула ноги в ботинки. Вывалилась из входной двери и поскользнулась на дверном коврике, запутавшись ногами в шарах. Высвободившись, я выбрала путь наименьшего сопротивления: грунтовую дорогу, которая перешла в растрескавшуюся асфальтовую, где мои подгибающиеся ноги уронили меня на землю. У самой дороги я валялась в прошлогодней листве. Меня захлестывали усталость, ненависть и остатки адреналина. Постановщики решили меня выкинуть – это было совершенно очевидно. Мне хотелось уйти, хотелось, чтобы все закончилось – но я отказывалась доставить им такое удовольствие. Я долго лежала там, кипя от злости. Наконец села и сняла очки. Помню, как меня тошнило, как едкая жидкость циркулировала у меня в горле и кишечнике, словно приливные волны. Я стиснула очки пальцами и стала смотреть туда, где они находились, не видя их. Снова и снова напоминала себе, что манекен и кукла не настоящие, и пыталась понять, что мне полагается делать теперь, куда мне предлагается идти. А потом мой несфокусированный взгляд зацепился за неясное светлое пятно где-то за моими очками. Переливающееся, пляшущее нечто, которое я не сразу опознала как воздушные шары, отражающие лунный свет и прыгающие над почтовым ящиком на ветру.

Вот тут до меня дошло. Подсказка была не в книжках с картинками и не в шариках: она была в коврике у двери. «Дом, милый дом». Вот в каком направлении мне надо идти дальше. На восток.

Я понимала, что создатели шоу будут в восторге от моего панического бегства, и приняла решение, что с этого момента стану максимально скучной. Это будет моей местью. Я держалась проселочных дорог и избегала домов. Поначалу дело шло медленно. Я заболела. Вода… может, и еда, но, скорее всего, вода… и потеряла день или два. Может, и три, но вряд ли. Я тряслась у костра, разжечь который у меня едва хватило сил, даже с огнивом.

Я чувствую боль утраты. Это всего лишь вещь, но такая полезная! Вряд ли я пережила бы те дни болезни без огнива: меня, наверное, дисквалифицировали бы, эвакуировали ради моего же блага. Я и так была опасно близка к тому, чтобы произнести слова ухода. Думаю, именно то, что за мной не явились, что сочли возможным дать мне выждать, дало мне силы не сдаться, поверить в то, что все будет хорошо. Так и получилось. Мне стало лучше, я знала, куда мне надо идти – и пошла. И нашла арахисовое масло и студенческую смесь, а заодно очередную бутафорию. Это показало мне, что я иду в правильном направлении.

Рядом парнишка особенно громко всхрапывает и переворачивается на диване. Рука у него свешивается вниз, пальцы на мгновение сжимаются в кулак, а потом расслабляются, касаясь пола. Кажется, ему уютно, спокойно на мягких подушках. Этой ночью он не кричит.

Я смотрю на его свисающую руку. Отсветы огня падают на его наручные часы. С бессонным любопытством проверяю время. Восемь сорок семь. Я так давно живу по дневному свету, а не по часам, что у меня моментально появляется ощущение, что я сделала что-то нехорошее. Щеки у меня краснеют, и я понимаю, в чем дело, когда на моих глазах секунды отщелкиваются до шестидесяти: я не ожидала, что часы работают. Что глупо: нет причин, по которым камера в форме часов не могла бы одновременно показывать время. Тем не менее это выбивает меня из колеи.

Я отставляю остывший чай и наклоняюсь к руке паренька, глядя на циферблат не мигая. «Я знаю, что вы здесь», – говорю я режиссерам своим взглядом. Я могла бы украсть эти часы и разбить их, но не стану. Пусть они ведут запись. Я позволю им следить и регистрировать. В конце концов именно на это я и подписывалась. А вот чего я не позволю сделать, так это меня сломать. Я не дам им победить.