Уильям Хортсберг - Сердце ангела. Рассказы

Я осмотрел свою контору, переходя из комнаты в комнату мимо рядов зачехленных пишущих машинок и молчащих телефонов. Никто из молодых, озабоченных своей карьерой служащих не пожертвовал на этот раз своим субботним гольфом. Даже телетайпы получили свои выходные.

Я установил фотокамеру «Минокс» и копировальную подставку на Г-образный стол и включил лампы дневного света. Чтобы открыть шкафчики для досье и ящики стола, понадобились лишь перочинный нож и согнутая скрепка. Я не знал, что он стремится спрятать; ведь пошел же он на то, чтобы нанять бандитов и попытаться устранить меня.

Время шло. Я просмотрел сотни досье, фотографируя все, что казалось интересным. С криминальной точки зрения лучшим, что мне удалось добыть, было несколько поддельных договоров и одно письмо к конгрессмену с открытым предложением взятки. Это не значило, что все остальное здесь чисто. Если знаешь, где искать, то под вывеской любой корпорации всегда найдешь небольшой компромат.

Я отснял пятнадцать кассет фотопленки. Документы о всех крупных сделках компании «круземарк Маритайм» прошли через мою копировальную подставку. В них было достаточно фактов, способных загрузить контору окружного прокурора на месяц.

Закончив с досье, я вошел в личный кабинет Круземарка и выписал себе порцию спиртного в его зеркальном баре. Осматривая настенные панели и заглядывая под картины, я не выпускал из рук хрустальный пузатый бокальчик. Никаких призраков тайника или скрытого сейфа.

Не считая кушетки, бара и стола с мраморной крышкой, комната была пустой: никаких шкафчиков, ящиков или полок. Я поставил пустой бокал на середину блестящего стола. Никаких бумаг или писем; даже подставка для карандашей и ручек не портила безупречной поверхности стола. В конце стола над собственным четким отражением возвышалась бронзовая статуэтка Нептуна.

Я заглянул под мраморную крышку. Там оказался незаметный снаружи стальной выдвижной ящик. Он не был заперт. Небольшой рычаг сбоку высвободил защелку, и потайные пружины заставили ящик мягко скользнуть наружу. Внутри лежали несколько дорогих авторучек, фотография Маргарет Круземарк в овальной серебряной рамке, восьмидюймовый кинжал с позолоченной рукоятью из слоновой кости и беспорядочно разбросанные письма.

Заметив знакомый конверт, я вынул из него карточку, в верхней части которой была отпечатана перевернутая пентаграмма. Латинские слова уже не представляли для меня проблемы. У Этана Круземарка было собственное приглашение на Черную мессу.

Глава сорок вторая

Я навел в конторе порядок и упаковал фотокамеру. Перед уходом я сполоснул бокальчик в служебном умывальнике и аккуратно поставил его в ряд с остальными на стеклянную полочку над баром. Вообще-то хотелось оставить его на столе Круземарка, чтобы у того было о чем подумать утром в понедельник, но сейчас эта идея уже не казалась столь удачной.

Когда я выкатился на улицу, шел дождь. Подняв воротник пиджака, я перебежал через Лексингтон-авеню на Грэнд Сентрал и позвонил Эпифани из первой свободной будки. Я спросил у нее, через сколько времени она будет готова, и она ответила, что готова давным-давно.

— Это звучит заманчиво, милая, но я говорю о деле. Возьми такси. Жди меня в моей конторе через полчаса. Мы поужинаем, а потом поедем в одно место на лекцию.

— Какую лекцию?

— Возможно, это будет проповедь.

— Проповедь?

— Захвати мой плащ из шкафа и не опаздывай.

Перед тем, как спуститься в подземку, я отыскал газетный киоск, где можно было заказать ключ и подождал, пока мне изготовят копию с «универсала» Говарда Нусбаума. Запечатав оригинал в конверт, я бросил его в почтовый ящик у автоматической камеры хранения.

Я сошел с поезда подземки на Таймс-сквер. Все еще шел дождь. Отражения неоновых вывесок и огней машин на яркой панели извивались будто огненные змеи. Пришлось двигаться перебежками от подворотни до подворотни, чтобы не промокнуть. Мелкие торговцы наркотиками и несовершеннолетние проститутки ютились в дешевых барах и торговых галереях, словно бродячие кошки. Купив себе в угловой лавке пригоршню сигар, я взглянул вверх, на несущуюся сквозь морось дождя «бегущую строку» над Таймс-Тауэр… ЖИТЕЛИ ТИБЕТА ВОЮЮТ С КИТАЙЦАМИ В ЛХАСЕ…

Я повернулся к себе в контору в десять минут седьмого. Эпифани ожидала меня в рыжем кожаном кресле. На ней был костюм цвета сливы, и в нем она выглядела фантастично.

— Я скучала по тебе, — шепнула девушка. Ее пальцы скользнули вдоль бинта, покрывающего мое ухо. — О, Гарри, как ты себя чувствуешь?

Чудесно. Конечно, я уже не столь красив, как раньше.

— Эти швы на голове делают тебя похожим на Франкенштейна.

— Я стараюсь не заглядывать в зеркала.

— А твой бедный, бедный рот.

— А как насчет носа?

— Почти такой, как был, разве чуть больше.

Мы поужинали в ресторане «Линди». Особенность этого заведения заключалась в том, что если кто-то обратит на вас внимание, остальные посетители подумают, будто вы обязательно чем-то знамениты. Но никто не обратил на нас внимания.

— Тебя навещал в больнице тот самый лейтенант? — спросила она, макая креветку в миску в коктейль-соусом, обложенную измельченным льдом.

— Его присутствие оживило мой завтрак. Ты молодец, что представилась ему «справочной службой».

— Я сообразительная девушка.

— И хорошая актриса, — похвалил я. — Ты провела Стерна дважды за день.

— Во мне не одна женщина, а много. В тебе тоже не один мужчина.

— Это что, «ву-ду»?

— Это просто факт.

Около восьми часов мы ехали через парк на окраину города. Когда мы проезжали через «Меер», я спросил Эпифани, почему в ту ночь их группа совершала жертвоприношение здесь, под звездами, вместо того, чтобы сделать это у себя в «хумфо». Она что-то пробормотала с древесных «лоа».

— Лоа?

— Это духи. Воплощения Бога. Много-много лоа. Рада лоа, петро лоа: добрые и злые. Дамбалла — тоже лоа. Баде — это лоа ветра; Согбо — лоа молнии; Барон Самеди — хранитель кладбища, повелитель секса и страсти. Папаша Легба присматривает за нашими домами и местами, где мы собираемся, за воротами и изгородями. Мэтр Каррефут стережет перекрестки дорог.

— Должно быть, он мой покровитель, — заметил я.

— Он покровитель колдунов…

Когда-то Новый Храм Надежды на 144-й улицы был кинотеатром. Этот факт напомнил мне старый навес, украшенный со всех трех сторон футовыми буквами «ЭЛЬ СИФР». Я поставил машину в конце квартала и взял Эпифани под руку. Мы пошли назад, к ярким огням.

— Почему ты интересуешься Сифром? — спросила она.

— Он волшебник из моих снов. Доктор Сифр, собственной персоной.

— Ты знаешь его?

— Роль «свами» — одна из многих, которые он играет. Он все равно что хамелеон.

Эпифани крепко сжала мою руку.

— Будь осторожен, Гарри, прошу тебя.

— Постараюсь, — пообещал я.

— Не шути. Если этот человек действительно таков, как ты говоришь, он владеет большой силой. С ним нельзя валять дурака.

— Войдем внутрь.

У пустой кассовой будки помещался картонный фотосилуэт Луи Сифра, подзывающего верующих жестом вытянутой руки. Вестибюль представлял собой алебастровую золоченую пагоду, интерьер бывшего «кинотеатра-паласа». На месте буфета с воздушной кукурузой и тянучками находилась стойки с полным набором духовной литературы.

Мы нашли себе места у бокового прохода. За плотно задернутым красно-золотым занавесом бормотал орган. Оркестровая яма и балкон были полны зрителей. Казалось, никто, кроме меня, не замечал, что я здесь — единственный белый.

— Какую именно веру здесь исповедуют? — шепотом спросил я.

— В основном, баптистскую. — Эпифани сложила затянутые в перчатки руки на коленях. — Это церковь Любви. Неужели ты никогда о ней не слышал?

Я признался в собственном невежестве.

— Так вот: у ее Преподобного отца автомобиль больше твоей конторы раз в пять, — объяснила она.

Освещение в зале погасло, звуки органа усилились, и занавес раздвинулся, открывая взору хор из ста человек, выстроенный в форме креста. Конгрегация поднялась со своих мест с пением «Был Исусе рыбаком». Я присоединился к аплодисментам и одарил улыбкой Эпифани; та наблюдала за происходящим с суровой отстраненностью истинно верующей среди варваров. Музыка достигла крещендо, и на сцене появился маленький смуглый человек в одежде из белого атласа. На обеих руках блестели алмазы. Хор смешал порядок и, маршируя с четкостью оловянных солдатиков, образовал вокруг него ряды из белых мантий, напоминающие лучи, отражаемые полной луной.

Поймав взгляд Эпифани, я прошептал одними губами:

— Это Преподобный отец «Любовь»?

Она кивнула.

— Прошу вас сесть, братья и сестры, — произнес с середины сцены Преподобный. Голос у него был комично-высокий и визгливый, словно у распорядителя детских аттракционов.