Стивен Кинг - Возрождение
Кроме того, мне нравилось наблюдать за тем, как понемногу растут мои сбережения. Меня никак нельзя назвать скрягой, но и совсем незначительной ерундой деньги я никогда не считал. Воспоминание о том, как я, больной и разбитый, проснулся в номере «Фейрграундс Инн», всегда оставалось со мной. Как и лицо рыжеволосой провинциалки, возвращающей мне заблокированную кредитную карту. «Попробуйте позвонить еще раз», — сказал я ей. «Лапочка, — ответила она, — мне достаточно на тебя поглядеть».
«Да, но взгляни на меня теперь, кикимора», — думал я, направляясь на запад по Карибу-роуд за рулем внедорожника «Тойота-Фораннер». С того вечера, когда я в Талсе встретил Чарльза Джейкобса, мой вес увеличился на сорок фунтов, но при росте в шесть футов и один дюйм я все еще выглядел отлично. Ну да, пузо слегка отвисло и последний холестериновый тест показал неопределенный результат, но тогда я вообще был похож на узника Дахау. Мне не суждено было выступать в Карнеги-холле или с Брюсом Спрингстином, но я по-прежнему играл, и довольно часто. Мне нравилась моя работа, и я хорошо ее делал. Если кто-то хочет большего, часто говорил я себе, он искушает богов. Так что не искушай их, Джейми. И когда вдруг услышишь, как Пегги Ли поет по радио классическую грустную песню Лейбера и Штоллера «И это все?» — просто смени станцию и найди старый добрый рок-н-ролл.
Я свернул у знака «Ранчо «Волчья Пасть» — 2 мили», как раз там, где Карибу-роуд начинает круче забираться в горы. У ворот я ввел свой код и остановился на гравийной парковке с табличкой «Для сотрудников и артистов». Полностью забитой я видел эту парковку лишь однажды, когда в Волчьей Пасти записывала свой сингл Рианна. В тот день машины стояли даже на подъездной дороге — почти до самых ворот. У этой цыпочки была та еще свита.
Пейган Старшайн (настоящее имя — Хиллари Кац) должна была покормить лошадей два часа назад, но я все равно пошел в конюшню и угостил их кусочками яблок и моркови. Почти все лошади были большими и красивыми — иногда я думал о них как о лимузинах с копытами. Мой любимчик, впрочем, скорее походил на битый «Шевроле». Бартлби, серый в яблоках жеребец, не имел родословной и уже квартировал в «Волчьей пасти», когда я появился там, не имея за душой ничего, кроме гитары, рюкзака и нервного расстройства. Причем даже тогда Бартлби не был юнцом. Почти все зубы у него выпали, но он, лениво двигая челюстями, сжевал оставшимися свой кусок яблока. Кроткие темные глаза неотрывно смотрели мне в лицо.
— Хороший ты парень, Барт, — сказал я, поглаживая его морду. — А мне нравятся хорошие парни.
Он кивнул, словно говоря мне, что он в курсе.
Пейган Старшайн, для друзей Пэйдж, кормила цыплят перед амбаром. Помахать мне она не могла, так что просто крикнула «Привет!», добавив две первые строчки из песни «Время пюре». Вторую я пропел вместе с ней: «Самое новое, самое лучшее» и т.д., и т.п. Раньше Пейган выступала на бэк-вокале, и, когда была в ударе, звучала как одна из «Пойнтер систерз». Еще она дымила как паровоз, поэтому к сорока годам голосом напоминала скорее Джо Кокера в Вудстоке.
Первая студия была закрыта. Я включил свет и проверил по списку, какие сессии запланированы на сегодня. Их было четыре: в десять, в два, в шесть и в девять — последняя, скорее всего, затянется за полночь. Расписание второй студии будет таким же плотным. Недерленд — небольшой городок с прекрасным воздухом на западном склоне гор с населением в полторы тысячи человек, но его значение в музыкальном мире несоизмеримо его размерам. Наклейки на бамперах со словами «Недерленд — место, где Нэшвилл балдеет!» не слишком преувеличивают. Джо Уолш записал свой дебютный альбом в первой студии «Волчьей пасти», когда делами там заправлял еще отец Хью Йейтса, а Джон Денвер свой последний — во второй. Хью как-то включил мне дубли с этой записи, где Денвер хвастался музыкантам своим последним приобретением — экспериментальным самолетом «Лонг-И-Зед». У меня от этих записей пошли мурашки.
В центре города находилось девять баров, где в любой вечер можно было послушать живую музыку, и три студии звукозаписи, не считая нашей. Впрочем, «Волчья пасть» была крупнейшей и лучшей. Когда я застенчиво вошел в офис Хью и сказал ему, что меня прислал Чарльз Джейкобс, на стенах уже висело по меньшей мере две дюжины постеров — в том числе Эдди ван Халена, «Линерд Скинерд», Акселя Роуза и U2. Однако больше всего Хью гордился фотографией «Стейплс Сингерс» (и она была единственной, на которой можно было увидеть самого Хью). «Мейвис Стейплс — богиня, — сказал он мне. — Лучшая певица Америки. Никто и рядом не стоял».
В ранние годы я иногда записывался для дешевых синглов и дрянных инди-альбомов, но никогда не делал этого на крупном лейбле… до тех пор, пока не заменил на одной из сессий слегшего с ангиной ритм-гитариста Нила Даймонда. В тот день я жутко переживал — само собой, я просто облажаюсь и опозорюсь со своим «Гибсоном», — но с тех пор записывался множество раз, чаще всего на подмену, но иногда и по чьей-нибудь просьбе. Больших денег я не зарабатывал, но и маленькими их тоже никак нельзя было назвать. По выходным я играл с группой в местном баре «Комсток Лоуд» и не брезговал подработками в Денвере. Кроме того, я давал уроки начинающим музыкантам в рамках летней программы, запущенной Хью после смерти его отца. Она называлась «Рок-Атомик».
— Я не могу, — запротестовал я, когда он предложил мне заняться этим. — Я ведь даже не умею ноты читать!
— Ну да, ноты — не умеешь, — ответил он. — А табулатуры — вполне, а большего этим ребятам и не нужно. К счастью для нас и для них. Сеговию ты в этих краях не найдешь, дружище.
Он оказался прав, и как только мандраж прошел, я начал получать от этих занятий удовольствие. С одной стороны, уроки напомнили мне о «Хромовых розах». С другой… наверное, мне должно быть стыдно за эти слова, но от занятий с ребятами в «Рок-Атомик» я получал удовольствие того же рода, что от кормления Бартлби яблоками и почесывания его носа. Этим ребятам нужен был РОК, и в большинстве своем они в конце концов понимали, что могут его играть… как только освоят аккорд Е через баррэ, разумеется.
Во второй студии тоже было темно, но Муки Макдональд оставил микшерский пульт включенным. Я все выключил и пообещал себе поговорить с ним по этому поводу. Муки был хорошим звукорежиссером, но сорок лет дружбы с травкой сделали его рассеянным. Мой «Гибсон SG» стоял рядом с другими инструментами: чуть позже я собирался записать демо с местной рокабилли-группой «То, что надо». Я сел на стул и минут десять разминался на неподключенной гитаре — играл вещи вроде «Толстых кроссовок» и «Я снова в ударе». Сейчас я играл лучше, чем в молодые годы, гораздо лучше, но Клэптоном стать мне все же было не суждено.
Зазвонил телефон — хотя в студиях он на самом деле не звонил, просто загоралась голубая подсветка по периметру аппарата. Я отложил гитару и взял трубку.
— Вторая студия, Кертис Мейфилд на проводе.
— Как делишки на том свете, Кертис? — спросил Хью Йейтс.
— Темно. Но есть и хорошая сторона: я больше не парализован.
— Рад это слышать. Двигай в большой дом. Хочу тебе кое-что показать.
— Чувак, у нас же запись через полчаса. Та длинноногая кантри-штучка, если мне память не изменяет.
— Муки с ней управится.
— Нет, не управится, его здесь даже еще нет. И кстати, он не выключил пульт во второй студии. Опять.
Хью вздохнул.
— Я с ним поговорю. Короче, я тебя жду.
— Хорошо, но… Хью, позволь мне поговорить с Мукстером. Это же моя работа, верно?
Он засмеялся.
— Иногда я удивляюсь, что случилось с растяпой-молчуном, которого я когда-то нанял, — сказал он. — Давай. Обещаю взрыв мозга.
Большим домом звалось ранчо с припаркованным у входа винтажным «Континенталем». Хью питал слабость ко всему, что работает на высокооктановом топливе, и мог себе его позволить. Несмотря на то, что доходы «Волчьей пасти» лишь немногим превышали расходы, немало семейных сбережений Йейтсов хранилось в «голубых фишках», и Хью — дважды в разводе, оба раза с предусмотрительным оформлением добрачного контракта, без потомства — был последним побегом семейного древа. Он держал лошадей, кур, овец, пару свиней, но это было лишь хобби. То же относилось и к его коллекции легковых автомобилей и мощных пикапов. Что его на самом деле волновало — так это музыка, и к ней он относился серьезно. Хью рассказывал, что когда-то сам был музыкантом, хотя я никогда не видел, чтобы он брал в руки гитару или саксофон.
— Музыка — вот что имеет значение, — сказал он мне как-то раз. — О модных книжках забудут, телешоу закроются, а о фильмах, которые ты смотрел пару лет назад, ты и сам сейчас не вспомнишь. Но музыка останется. Даже попса. Особенно попса. Смейся над песенкой «Дождинки стучат по моей голове» сколько влезет, но люди будут слушать ее и через пятьдесят лет.
