Дин Кунц - Интерлюдия Томаса
Я продолжаю двигаться, захожу за стол для бильярда, теперь он между нами. Отдельные оставшиеся на нем мотыльки снимаются с места и теперь кружат под люстрой, их бесформенные тени гоняют чешуйниц по зеленому сукну.
Вслед за превращением в гибрида Хискотт стал экстрасенсом, в том смысле что смог выходить из тела и вселяться в разум других людей. Получается, что и это существо, которое служит ему, тоже обладает экстрасенсорными способностями, пусть и в меньшей степени. Фактически испытываемое мною желание смотреть в эти молочные глаза предполагает, что существо хочет подчинить меня себе и лишить возможности убежать или обороняться.
Благодаря моим сверхъестественным способностям со мной у этого существа ничего не выходит, как не вышло у Норриса Хискотта. Но, возможно, попытка существа удержать меня на месте психической иглой точно так же, как энтомолог пришпиливает бабочку к планшету, открывает канал связи между нами, позволяющий мне узнавать намерения чудовища.
И только тут я осознаю, что упустил не одну возможность убить эту тварь. Хуже того, я более не держу пистолет обеими руками, и он не нацелен на служанку и охранительницу Хискотта. То есть это существо все-таки оказывает на меня определенное воздействие.
Поднимая пистолет, хватая его второй рукой, я упускаю момент перемещения моего противника, и вот чудовище уже высится надо мной, хватает мою голову обеими костлявыми руками, чтобы удержать на месте в момент укола. Воняет от него жжеными спичками, гниющими розами. Молочные глаза — две чаши дымящего анестетика и горького яда. Крепкий чешуйчатый хвост, которого я ранее не заметил, оплетает мои ноги. Обвисшая, похожая на плащ, свободная кожа раздувается, чтобы охватить меня, превратить в монаха этого сатанинского ордена, обрядить в рясу с капюшоном и наделить огромными молочными глазами.
Первая пуля попадает чудовищу в грудь.
Руки только крепче сжимают мою голову. Изо лба появляется зонд-игла. Чудовище откидывает назад горгонью голову, чтобы с силой пробить иглой мой череп и соединить мозг с мозгом.
Зажатый между нами, направленный стволом вверх, пистолет стреляет, разнося подбородок твари, стирая торжествующую улыбку с ее лица.
Отвратительный кожистый плащ падает с меня, хвост более не оплетает ноги, одна холодная, мозолистая рука соскальзывает с моего лица, но голова существа движется вниз, чтобы проткнуть мне лоб.
Третья пуля пронзает красный раззявленный рот, пробивает мозг, сносит затылок твари и застревает в потолке. Ноги со странными суставами подгибаются, руки пытаются ухватиться за воздух, и чудовище падает на спину, лицом вверх, глаза уже потухли, кожистый плащ накрывает тело.
Оно лежит недвижно, за исключением воротника, в который превратился капюшон. Он начинает разворачиваться, заползает между ковром и снесенным затылком, закрывает макушку, лоб, спускается чуть ниже, дрожит и замирает, как все остальное тело, словно чудовищу дали право на существование при одном условии: и в жизни, и в смерти ему стыдно и за свою внешность, и за свою деятельность, отсюда и посмертный капюшон.
Из подвала доносится нечеловеческий крик, возможно ярости, но скорее скорби и печали, в который вплетены нотки озабоченности. Это крик безумия, и ничего хорошего он сулить не может.
Я мог пожалеть того, кто скорбит и стонет в темноте подвала, если б не знал, что там такая же тварь, как эта, убитая мной, и, дай ей шанс, она превратила бы меня в себе подобного.
Крики внизу затихают, и я подумываю о том, чтобы сидеть здесь и ждать, пока Хискотт и третий его охранник придут сюда, разыскивая меня. Все лучше, чем самому продолжать поиски, если за каждой закрытой дверью может ждать похититель разума и собиратель душ. Но засиженная насекомыми мебель не такая уж привлекательная, а долгое пребывание в этой нездоровой атмосфере лишает смелости.
Запах сгоревших спичек и гниющих роз прилипает ко мне, я чувствую себя грязным от прикосновения этих рук и плаща. Более всего хочется вымыть руки и лицо, но, даже если я и решусь отложить пистолет, чтобы стереть с кожи этот запах, нет у меня уверенности, что вода в этом доме чистая и безопасная.
Вернувшись в прихожую, я замираю, прислушиваясь к дому. Пруд тишины, невероятно глубокий, никаких подводных течений, никакой ряби на поверхности.
Я поднимаюсь по лестнице, ступени чуть потрескивают, выдавая мое местонахождение, но отступление — не вариант, точно так же, как раньше не имело смысла стоять на месте.
В обойме пистолета осталось четыре патрона. Еще шесть в револьвере, который давит мне на поясницу, цилиндр упирается в позвоночник.
Даже теперь, поднимаясь с первого на второй этаж, я чувствую, будто спускаюсь, словно в этом доме нельзя идти вверх или вправо-влево — только вниз. Но законы природы продолжают действовать и здесь. Ощущение подъема спуском или иллюзия, или психологическая реакция на угрозу, с которой мне предстоит столкнуться, или что-то похожее на состояние, называемое синестезией,[22] когда определенный звук воспринимается как цвет, а определенный запах — как звук. А может, этот феномен связан с Хискоттом в его новой ипостаси, эффект какой-то ауры, которая окружает его. Ощущение это так дезориентирует, что мне приходится взяться одной рукой за перила.
Я добираюсь до лестничной площадки. Никто не ждет меня на втором пролете или, насколько я могу видеть, на верхней ступеньке.
Поднимаясь, я больше не могу смотреть на ступеньки, потому что кажется, будто они ведут обратно на первый этаж, пусть я могу сказать по сгибанию и напряжению икр и бедер, что иду вверх, а не вниз.
Начиная от верхней ступеньки, пол коридора второго этажа уходит вниз под крутым углом, хотя я знаю, что быть такого не может. И потолок вроде бы опускается, и стены наклоняются, и создается полное впечатление, что я в зале кривых зеркал на какой-нибудь ярмарке.
Цель этой оптической иллюзии, проецируемой на меня зверем, которого я преследую, не просто запутать меня и сделать более уязвимым, но также прямиком привести меня к комнате, в которой он ждет. Впереди потолок встречается с полом, блокируя дальнейшее продвижение. Левая стена смещается ко мне, оттирая вправо, к порогу. За открытой дверью правитель «Уголка гармонии» возлежит на кровати с четырьмя стойками и пологом, охраняемый третьим слугой.
Это существо ничем не отличается от встреченного мною в библиотеке, хотя черты лица, оставшиеся от человека, который завернул на ночлег в гостиницу для автомобилистов, мужские. Складки кожи, свисающие плащом, серые и шевелятся, как под сильным ветром, хотя я подозреваю, что это шевеление — выражение злобы и беспокойства.
И мое беспокойство не менее острое. Сердце стучит, словно копыта несущегося галопом жеребца, грудь наполнена звоном железных подков, барабанящих по твердой, выжженной солнце земле. Льющийся рекой пот смывает запах сгоревших спичек и гниющих роз с моей кожи и волос.
Хискотт, гибрид человека и монстра, лежит в сверкающих, сальных узлах самолюбования, медленно шевелящиеся кольца продавливают матрац, огромный белесый змей с человеческими чертами лица на большущей голове с вытянутым черепом. Из шести рук и кистей четыре достались ему от существ другого мира, когда-то им препарированных, от их стволовых клеток, которые он себе ввел, чтобы стать сверхчеловеком. Средняя пара рук — человеческие, но эти две руки постоянно пытаются что-то ухватить, тогда как инопланетные руки движутся плавно, поглаживают воздух, словно дирижируя оркестром, играющим что-то медленное.
Мое предположение о деградации, которое возникло еще на кухне при виде крысиных черепов и скелетов, здесь находит подтверждение. Тварь на кровати — не существо, освоившее межзвездные перелеты, и не блестящий ученый, игравший ключевую роль в проекте «Полярис». Это генетический хаос, возможно, из худшего в обоих видах разумной жизни. И без того неуравновешенный разум Хискотта еще дальше сдвинулся от нормы инопланетным восприятием, инопланетными желаниями, инопланетными способностями. Тело, по большей части приспособленное для жизни на другой планете, возможно, стало таким огромным и гротескным, потому что потребности и голод двух разумных видов не позволяли ему насытиться.
В спальне воняет хуже, чем в подвале, в котором я запер еще одного слугу. Углы завалены костями самых разных животных, на полу у кровати свежее и тухлое мясо, но Хискотта, похоже, устраивает и то и другое. Я вижу куски говядины, телятины и свинины, ощипанных куриц, подносы с рыбным филе. Все это, несомненно, поступало из семейного ресторана, но не в готовом, а в сыром виде.
Вижу я и частично объеденные трупы диких животных, один — койота, много — зайцев, белок, крыс. Возможно, ночью, особенно если луны нет и никто из постояльцев гостиницы для автомобилистов не увидит наводящие ужас фигуры на этих холмистых лугах, тварь, которую я убил в библиотеке, или та, что заперта в подвале, выходили на охоту, чтобы порадовать своего господина свежатиной. Я надеюсь, что человечиной тут пировали только раз, когда съели убитого мальчика, но, скорее всего, надежды мои напрасны. Никто не стал бы искать какого-нибудь алкаша, или сезонного рабочего, голосующего на дороге, или бича, который решил провести ночь на здешнем пляже.
