Пока ты здесь - Наталья Николаевна Ильина
Аликвис попятился и не сел – рухнул на широкую тахту. Бабушка умерла, когда ему исполнилось восемь. Сразу после дня рождения внука. Эта комната уже давно стала его комнатой…
Дина застыла на пороге и уважительно посмотрела на большой письменный стол – единственную вещь, которая стояла у окна, сколько он себя помнил.
– Ого! Вот это монстр!
Стол был огромным, дубовым, потемневшим от времени. Ярко-зеленое сукно укрывало стекло. Этот стол – единственное, что пережило здесь блокаду вместе с бабушкой и ее младшим братом, умершим от дистрофии. Стол принадлежал их отцу, погибшему на войне.
– Бабуль, а бабуль?
Он дергает бабушку за подол сиреневой юбки.
Бабушка сердито оборачивается – терпеть не может такой фамильярности, по ее же словам.
– Алексей, я пять раз повторила: вымой руки! Что за ребенок?
– Я вымыл, бабуль!
Леша протягивает вперед ладошки, еще влажные.
– Тогда садись за стол!
– Нет, ты расскажи про фамилию, – требует Леша, карабкаясь на высокий стул.
– Про фамилию…
Бабушка замирает, взгляд у нее становится отрешенным. Это всегда срабатывает, особенно если она сварила гороховый суп, который – «Леша! Ешь! Не кривляйся!» – он ненавидит.
Можно возить ложкой по тарелке, можно болтать ногами, можно подпереть руками голову, поставив локти на стол, – она ничего не заметит. Главное – слушать о том, откуда пошел славный род Давыдченко…
– Динка! Я вспомнил! Мой прапрадед, Давыдченко Михаил Афанасьевич, был известным хирургом, а прадед – преподавателем в консерватории! Деда я никогда не видел, и бабушка о нем молчала. И даже фамилия у нее так и осталась девичьей. После блокады она не могла иметь детей и маму удочерила, потому что сама в доме малютки работала…
Лешка вскочил, метнулся к дверям, вернулся к столу зачем-то. Паркет под ногами знакомо поскрипывал.
– Мама! – воскликнул он и повторил неуверенно: – Мама…
– Погоди, Алекс, не суетись. Пошли в ее комнату?
Дина не дала панике разыграться.
– Да!
Он развернулся и выбежал в коридор.
…Мама хохочет. Заразительно, как девчонка. Закидывая голову так, что отстегивается пластмассовая заколка и волосы рассыпаются по плечам. Папа стоит, преклонив одно колено, шапка – набок, в зубах – роза на длинном толстом стебле. Глаза искрятся смехом, но лицо серьезное. В руке – неизвестно откуда (наверняка с антресолей) выкопанный зеленый пластмассовый меч, которым Лешка играл, когда ему и пяти еще не было. Вместо бурки на папиных плечах – старая бабушкина шуба из загадочного зверя «мутона». Сама бабушка смотрит на «это безобразие», скрестив на груди сухонькие руки и качая головой. У мамы – день рождения, вот они и дурачатся. Папа маму заново сватает, по горским обычаям…
Он умер через три месяца от инфаркта. «Совсем молодой», – шептали старушки во дворе.
Леша толкнул мамину дверь. В ее комнате не изменилось ничего. Аккуратной стопочкой высились на столе тетради в разноцветных обложках, топорщились ручки в облезлом жестяном ведерке – привет, песочница в сквере! Пузатый серый монитор древнего компьютера отражал противоположную стену, завешанную фотографиями в одинаковых рамках: мама и папа в экспедициях. Горы и реки, степь и тайга… Геологоразведка – заманчивое, загадочное слово. После папиной смерти мама стала преподавать географию в школе. Большой старинный глобус занимал целую тумбочку у окна, бросая тень на пыльный экран плоского телевизора – самого современного предмета во всем доме. И самого бесполезного.
– Лешка, ты еще не одет? Быстро давай! Опоздаем!
Дурацкий галстук-бабочка скользит в пальцах. Он ненавидит его, но куда деваться? Отчетный концерт в Малом зале филармонии, дресс – провались он! – код.
– Иду, мам, не волнуйся так. Успеем.
Теперь, когда у них есть машина, все стало значительно проще. Мама, правда, водит так себе, но это лучше, чем шлепать по лужам до метро и потом снова шлепать по лужам от него. В машине можно отрешиться от всего и «поймать волну», настроиться. Публики Алексей не боится. Она ему не мешает. Его не волнует, один человек в зале или три сотни. Он всегда один на один с музыкой.
На улице льет как из ведра. Пригоршня холодных капель срывается с козырька парадного и метко влетает ему за шиворот. Гулко бабахает гром вдалеке. Июль в этом году дождливый.
Автомобильные дворники размазывают воду по стеклу, щелкая, как метроном. Мама ругается громким шепотом. Можно подумать, Леша глуховат – сложно не разобрать пару слов, не подходящих устам интеллигентной дамы. Учительницы, между прочим! Он посмеивается, отворачиваясь, чтобы не смущать ее, и видит, как попутная машина вдруг резко забирает вправо. За секунду, оставшуюся до удара, он успевает понять, что это не попутная, а их машина боком скользит на встречку, мимо проскакивают чьи-то фары, бьющие резким светом в залитое дождем стекло…
Тяжело дыша, он ухватился двумя руками за косяк, слепо глядя в коридор. Там, в его воспоминании, случилось что-то ужасное, но он не сумел вспомнить, что именно.
– Алекс, ты чего? Тебе плохо? – испуганно тормошила его Дина.
– Что с моей мамой? – голос сел, и слова не желали выговариваться.
– О! – Дина отступила на шаг. – Все хорошо с ней, правда. Она почти не пострадала! Только ты головой о стойку ударился сильно!
Дина осторожно, одну за другой, отцепила его отчаянно мерцающие руки с побелевшими костяшками пальцев от дверного косяка. Алексей тупо смотрел на свои пальцы, ничего не чувствуя. «Мы разбились».
– Вспомнил аварию?
Он кивнул, постепенно приходя в себя.
– Это в июле было…
– Сейчас ноябрь. Пора тебе уже и очнуться.
В это невозможно было поверить, но Дина врать ему не могла. Пошатываясь от груза свалившейся памяти, Алексей сделал шаг и широко распахнул двустворчатую белую дверь на противоположной стороне узкого коридора.
Рояль, самая большая семейная ценность, всегда стоял в гостиной – пятиугольной комнате с эркером, окна которого выходили на Никитский сад, а не во двор, как все остальные. Это был старый инструмент, еще дореволюционный. По бабушкиным рассказам, ее отец давал уроки своим ученикам не только в стенах консерватории, но и на дому. На самой бабуле, по ее же словам, природа отдохнула. Не было у нее ни слуха, ни способностей, но рояль она берегла и очень радовалась, что не зря: именно он разбудил в Леше музыкальный дар.
Алексей подошел к инструменту и погладил черный лак крышки над клавиатурой. Прохладная гладкая поверхность откликнулась под его дрожащими пальцами, отправляя в душу неведомую науке волну. Молчаливый и прекрасный, рояль от Карла Бехштейна заставил сердце вздрогнуть от заполнивших память аккордов.
Клавиатура притягивает Лешу, как магнит. Белые клавиши звучат чисто и ярко, словно семицветье радуги. Черные – заостренные, кажутся опасными, меняют звук в сторону тревожного, печального.
– Софья Аркадьевна, ну какой преподаватель музыки? Ему же три года всего! – пытается
