Джералд Керш - Ночь и город
Он выскочил из такси, прежде чем машина успела затормозить, и бросил водителю десятишиллинговую бумажку. «Гнездышко» мирно дремало в лучах утреннего солнца. Дрожащей рукой Фабиан схватил дверной молоточек и принялся колотить в дверь что было сил. Удары молоточка эхом прокатились по всему дому. Фабиан стучал и стучал — наконец за дверью послышались тихие слабые шаги. Он подождал, злобно затаившись, пока не почувствовал, как рука Симпсона коснулась замка, потом стукнул еще раз, громче, чем прежде. Дверь отворилась.
В проеме показалось испуганное лицо немолодой женщины.
— Что вы хотите? Кто дал вам право так стучать?
Налитые кровью глаза на искаженном злобой лице Гарри Фабиана смотрелись в тени дверного проема весьма угрожающе. Он ответил:
— Мне нужен Арнольд Симпсон, и поскорее.
— Но…
— Никаких «но»! Сейчас же зови его!
— Но…
— Черт бы тебя побрал! — Фабиан оттолкнул женщину и быстрыми шагами прошел в гостиную. Он нервно ходил по ковру, пиная ногами ножки стульев. Вошел маленький человек. На нем был все тот же серый костюм, тот же жесткий воротничок и аккуратный черный галстук. Но, похоже, ему все-таки удалось немного поспать со времени их последней встречи. Его лицо больше не казалось изможденным — напротив, он выглядел вполне отдохнувшим. Острая боль не может длиться вечно, и невыносимые страдания в конечном счете примиряют человека с бедой.
— А ну сядь, — сказал Фабиан.
Маленький человек сел. Фабиан навис над ним, выпятив грудь и заломив шляпу на затылок.
— Ну? — спросил маленький человек.
— Что это значит — «ну»? Разве так можно разговаривать? Я бы на твоем месте был полюбезней, приятель. Я тебя предупреждаю…
— Вы дали мне слово чести, что больше никогда сюда не придете.
— Кто?
— Вы. Слово чести шантажиста. Или вы себя таковым не считаете? Даже самый…
— Заткнись! — крикнул Фабиан. — Нам нужно поговорить.
— Ну так говорите скорей и уходите.
— Слушай, ты, маленький грязный ублюдок, — начал Фабиан, растягивая губы в зловещей улыбке, — слушай, ты, лицемер, маленький вонючий…
— Я слушаю, человек чести. Что вам угодно?
— Не говори со мной о чести. Мне это неинтересно. Засунь свою честь знаешь куда!.. Кто ты такой, чтобы возникать, ты, ничтожество? Охотник за шлюхами! Не смей так со мной разговаривать! Я тебя раздавлю как червяка! Я тебя по стенке размажу, ты, несчастный сукин сын! Я подниму такую бучу, что мало не покажется! Я с тебя шкуру спущу, я тебя в порошок сотру. А теперь слушай…
— Я слушаю.
— Так-то лучше. Я хотел было оставить тебя в покое. Понял? Я хотел обойтись с тобой помягче. Усек? А теперь слушай: поскольку ты мне нахамил, я собираюсь прибить гвоздями к кресту твои чертовы руки-ноги и выпустить тебе кишки. Понял?
— Понял. И что дальше?
— Я собирался позволить тебе отделаться пятьюдесятью фунтами. Теперь я возьму с тебя сотню. Дай мне сто фунтов.
— Дать вам сто фунтов?
— Не тяни волынку, мерзавец. Это тебе не поможет. Повторяю: мне нужно сто фунтов, немедленно, сию же минуту, купюрами по одному фунту, как в прошлый раз.
— А потом?
— Потом я уйду.
— А если я не дам вам денег?
— Я отправлюсь прямо в больницу.
— Но скажите, пожалуйста, какой вам от этого прок?
— Прок? Мне? Никакого. Чтоб тебе в другой раз неповадно было. К тому же никому еще не удавалось надуть меня и выйти сухим из воды. Понял? Никому и никогда! Усек? Клянусь Богом, если кто-нибудь когда-нибудь попытается меня надуть, я сам не пожалею ста фунтов и навсегда отучу его связываться со мной! Так что не тяни кота за хвост и давай-ка поживее.
Маленький человек покачал головой.
— А ну кончай это, быстро собирайся. Не тяни резину. Я пойду в банк вместе с тобой. Надевай пальто. Выписывай чек. Шевелись!
— Нет. А теперь вон отсюда.
— Что?
— Я сказал — нет! Уходите!
— Да ты понимаешь, что это значит?
— Вы, кажется, мне уже объяснили. Уходите.
Сердце Фабиана сжалось. В груди похолодело. Он проговорил примирительным тоном:
— Слушай. Ты не в себе. Ты ведь не позволишь мне пойти и рассказать твоей женушке всю эту историю? Ну же, давай-ка, пошли. Кончай эти глупости. Я помогу тебе. Ладно, дай мне полсотни, и покончим с этим. Иначе я все расскажу твоей жене.
— Вы и вправду все ей расскажете?
— Все расскажу, клянусь Богом! Я сделаю это из принципа.
— Из принципа, — повторил маленький человек. Он взял Фабиана за руку и провел его в соседнюю комнату. Там было очень темно. Все шторы были опущены.
— Вот, смотрите! — сказал маленький человек.
Фабиан посмотрел направо, но ничего не увидел. Посмотрел налево и издал сдавленный звук.
Там, на двух черных козлах, покоился гроб.
— Скажите ей, — сказал маленький человек.
Фабиан молчал.
— Скажите ей!
— Она…
— Она умерла в то самое утро, когда вы приходили. Отныне ни одно ваше слово не сможет больше ранить ни ее, ни меня. А теперь уходите…
Он провел Фабиана по коридору и захлопнул дверь у него перед носом.
— А некоторые еще утверждают, что есть Бог на небесах! — воскликнул Фабиан.
Добравшись до Тависток-Плейс, он позвонил Фиглеру:
— Джо, верни мне мои деньги.
— Ладно, Гарри. Тут ровно пятьдесят фунтов. Но нашей сделке конец.
— Конец? Конец? Но почему?
— Почему? Потому что ты псих. Вспомни, как ты вчера швырял деньги на ветер! Ну уж нет, работать с тобой я не хочу.
— Черт, Фиглер! Я могу достать еще!
— Мне это неинтересно. Я выхожу из игры. Или, если хочешь, отдай эти деньги мне на хранение, и заключим новую сделку — на началах «семьдесят к тридцати».
— Семьдесят к тридцати? Да ты спятил! Я запросто могу раздобыть еще пятьдесят фунтов. Но… Слушай, Джо, а как мое название «Чемпионы Фабиана»? Оно останется?
— Название меня не волнует. Лавры можешь оставить себе, я не возражаю. Но мне нужен полный контроль над расходами.
— Ну…
— Да или нет?
— Ладно! По рукам. Дай мне расписку на пятьдесят фунтов.
— Я снял помещение на Бристоль-сквер. Можем начать прямо сейчас. Твоя задача — продумать программу.
— Это будет лучшая…
— Лучшая в мире программа. Ага. Я знаю. Так давай, вперед, что время даром терять.
— И слушай-ка, Фиглер. Окажи мне одну услугу. Закажи карточки. Только чтобы они были классные, чтоб от них нельзя было глаз оторвать. Сделаешь?
— Так и быть.
— Я тебе доверяю, Джо.
— Это вовсе не обязательно, Гарри. У нас с тобой подписано соглашение.
— Ох… — вздохнул Фабиан. Он вдруг почувствовал себя совершенно раздавленным. Его страшил момент встречи с Зои: «Ну что, важная птица? Где же твои сто фунтов? А где „Роллс-Ройс“? Эх ты!.. Тоже мне, выдумщик!»
Он медленно, волоча ноги, побрел на Руперт-стрит, тихонько прокрался в комнату и бесшумно разделся, с облегчением увидев, что Зои спит беспробудным сном.
Раздевшись, он забрался в постель и лег рядом с ней.
Она глубоко вздохнула и прошептала: «Чихуахуа…»
— О Боже! — выдохнул Фабиан, затаив дыхание.
Обессилев от переживаний, он заснул глубоко, как дитя.
Интерлюдия: старый силач
Как-то раз месяц спустя в кафе Адам разговорился с толстым стариком, который сел за его столик. Старик сказал:
— А ты крепкий парень, как я погляжу.
— Да и вы, похоже, и сами выглядите так, будто в свое время были недюжинным силачом, — сказал Адам.
— Кто? Я? Да ты знаешь, кто я?
— Нет, а кто?
— Али.
— Понятно…
— Мое имя ни о чем тебе не говорит. А в свое время меня называли Али Ужасный Турок.
— Что, тот самый борец? Как же, я о вас много слышал. Ну да, конечно. Вы были чемпионом в тяжелом весе, верно?
Лицо Старого Али просветлело.
— Любой, кому доводилось меня видеть, — гордо проговорил он, — не мог так просто меня забыть. Так-то вот. Нет, не все еще забыли Старого Али.
Али Ужасный Турок был могучим старым силачом: великим душителем и костоломом минувших дней, раздавленным грузом прожитых лет, согнувшимся под бременем возраста, перемолотым жерновами времени. При взгляде на него в голову приходила одна-единственная мысль — мысль об изгое, вышвырнутом из общества и медленно тонущем в океане забвения. Слишком крепкий, чтобы умереть, он уже был частично похоронен, ибо оставил частички себя на тысячах матов по всему земному шару. В Сиднее он оставил левый глаз, в Париже и Монреале — передние зубы, тогда как в Нью-Йорке из-за заражения крови лишился двух пальцев на левой руке. Он мог бы рассказать мрачную историю о том, как в течение двух часов боролся с Денвером Маулером — на его теле не было живого места, а сломанное ребро, прорвав кожу, торчало наружу. «Что, пластырь? Показать ему, что мне больно? Тьфу!» У него никогда не было постоянного жилья, а его кусок хлеба был всегда обильно посолен потом и кровью. И что же он получил взамен? Славу? Но он был забыт — поколение, знавшее его, ушло. Деньги? Нет, он жил впроголодь. Что же тогда? Ничего, кроме непоколебимой железной воли — но разве только это необходимо в жизни? Его кулак все еще обладал сокрушительной силой — он еще смог бы, пожалуй, удержать на плечах дом, подобно атланту. Но его тело заплыло жиром. Он весил триста пятьдесят фунтов: когда он шел, полы содрогались. Его голова была круглой и тяжелой, словно пушечное ядро, и такой же лысой, обтянутой блестящей кожей цвета кофе с молоком. Его исковерканные уши были похожи на окостеневшие частички мозга, выбитые из головы мощным ударом. Нос был сломан ударом справа. Из него каскадом ниспадали густые седые усы: их нафабренные кончики были загнуты вверх и походили на бычьи рога, а толстая лиловая нижняя губа была оттопырена настолько, что отвисала к подбородку, непоколебимому, как Гибралтар.
