Джералд Керш - Ночь и город
— Шутишь?
— Я не шучу. Она называется чихуахуа. Помнишь, я говорил тебе о химике, который собирается меня финансировать? Так вот, он женат, и его жена больна, ясно? Ее брат привез из Мексики одну такую собачку, и у нее родились щенки. Смекаешь?
— Ты хотел сказать, он привез пару таких собачек, да?
— Нет, одну. Одну чихуахуа, сучку. Ясно? Белая такая сучка. Ну вот, они обратились к одному собаководу, у которого был кобель той же породы. Понятно? Ну и вот, мой приятель, этот самый химик, заплатил ему двадцать пять фунтов за случку. И у этой суки родились черно-белые щенки. Понимаешь? Это самая маленькая собачка в мире. А щеночков ее, всех четверых, — клянусь Богом! — можно спокойно усадить в сахарницу.
— Честно-честно?
— Чтоб мне провалиться!
— А когда я смогу его забрать?
— Ну, я говорил с этим парнем около двух часов назад, и он сказал мне, что надо подождать неделю или около того, пока щенки не окрепнут.
— О Гарри!
«Всегда можно сказать, что они подхватили воспаление легких и околели», — подумал Фабиан. И проговорил уязвленным тоном:
— Ой, отстань от меня. Я ведь неисправимый лжец…
— Нет, Гарри, это неправда.
— Нет, это так.
— Нет, не так.
— Ой, только не продолжай. Я уже и так знаю, что ты скажешь. Ну давай же, говори!
— Но Гарри! Я так волновалась!
— А когда я сказал тебе, что у меня наклевывается серьезное дело…
— Я вышла из себя, Гарри.
— Тебе следует держать себя в руках. Ты когда-нибудь видела, чтобы я выходил из себя?
— Но, Гарри, у меня был тяжелый день. Мы с Дорой встретили шестерых ребят из Шанхая и…
— Ну и каков результат?
— Шесть фунтов, но мне нужно демисезонное пальто.
— Дай мне четыре фунта.
— Но я не могу, Гарри, милый… Я…
— Ладно-ладно… Я тут с ног сбился, добывая ей эту несчастную чихуахуа… — Он увидел, как Зои открывает сумочку, и прошептал: — Не здесь. Выйдем на улицу…
Фабиан оплатил счет. Они поднялись из-за стола.
— Как, ты сказал, называется эта собачка? — спросила Зои.
— Чихуахуа, — ответил Фабиан. Проходя мимо столика, за которым сидел Адам, он вдруг вскрикнул, да так громко, что Зои вздрогнула:
— Черт! Вот неплохая идея для румбы! — и замурлыкал на мотив «Кукарачи»: — О чихуахуа, о чихуахуа, забренчит твоя гитара…
— Видели его девушку? — громко прошептала Ви. — Правда она толстуха?
— А мне нравятся толстухи, — сказал Адам.
— Шутишь? — удивилась Хелен.
— То есть я хотел сказать, мне не нравятся худые девушки. Мне нравится, когда человек ладно скроен: крепкие кости и мускулы, упругая здоровая плоть.
— Как Венера? — спросила Хелен.
— Венера Медичи, — ответил Адам, зевая.
— Ты любишь искусство? — спросила Хелен.
— О да… Конечно…
— Я тоже.
— Правда? — пробормотал Адам, борясь со сном.
— И я, — встряла Ви.
— А ты увлекаешься психологией? — спросила Хелен.
— Да…
— А какая у тебя любимая книжка?
— А Бог его знает…
— А тебе нравится Беверли Николс? — спросила Ви.
— Я просто без ума от него. Боже, как я устал!
— А я знаю одного художника, — сказала Ви.
— Прекрасно. Который час?
— Половина седьмого.
— Дайте мне ваш адрес. Если у вашей домовладелицы найдутся свободные комнаты, буду снимать у вас. Я приду в восемь часов. А теперь, девочки, вам лучше пойти вздремнуть.
— Если ты устал, — проговорила Ви, глядя на него сверху вниз сквозь свои накладные ресницы, похожие на спицы зонта, — пойдем с нами, вздремнешь у меня в комнате, на стуле.
— Будьте умницами, отправляйтесь спать.
Когда они ушли, Адам заказал еще кофе, но от усталости не мог пить его. Он сидел неподвижно, глядя прямо перед собой. В зале все еще царил ночной полумрак: последние тени ускользающей ночи из последних сил цеплялись за стены. Изможденные официанты слонялись между столиками в сонном оцепенении. Адам поднял взгляд на настенные часы, сосредоточив внимание на большой стрелке.
Тик-так, тик-так, тик-так…
«Я пленник этих часов, — думал Адам, — всякий раз их тиканье уводит меня все дальше в прошлое… Что я делаю? Сижу здесь, а жизнь проходит…»
Его взгляд скользнул вниз по гладкой мраморной поверхности стены.
«Столько гладкого камня в ожидании резца…»
Он увидел себя, сжимающего в руке резец и деревянный молоток: вот он шагнул к стене, ударил по ней, от стены откололся большой кусок… Осколки мрамора осыпались, как снежные хлопья. Сбившиеся в угол официанты закрывали руками глаза, защищаясь от летящих обломков. Мало-помалу стена стала преображаться: появилась голова, затем рука, плечо. Из-под резца летели искры. Стена принимала форму исполинской статуи — колосса с грубо высеченными рельефными мускулами и искаженным лицом. Он силился освободиться от чего-то бесформенного, вцепившегося в его поясницу. Крак! Крак! — раздавались удары молотка по резцу. Казалось, что с каждым ударом молотка камень преображался, наполняясь дыханием жизни… «Вон! Вон! — выкрикивал Адам, колотя по камню что было сил. Пот струился по его лицу, падая на лоб каменного гиганта. — Вон! Вон!»
А потом вдруг из тумана бесконечных сумерек возникла завершенная статуя — получеловек-полуобезьяна, в стремлении вырваться из вязкого ила разрывающая себя на куски… А потом хлынул дождь, сверкающий золотой дождь, и звонко звенели капли, ударяясь о землю; они превращались в золотые монеты и исчезали без следа. Завидев это, верхняя часть статуи единым могучим усилием оторвала себя от нижней, высоко подскочила и низверглась в грязь, хватая исчезающие монеты.
— …Убираться! — раздался над его ухом чей-то голос. И словно на прокручиваемой назад кинопленке осколки мрамора понеслись назад, встав точно на свои места. Каменный исполин растаял как дым. Мрамор снова обратился в стену.
— Нам пора убираться, — сказал ему официант.
— Я, должно быть, задремал, — сонно пробормотал Адам. Часы показывали половину восьмого. Он с усилием поднялся и пошел умываться.
Глава 12
А Фабиан так и не ложился спать — он буквально не находил себе места. Он сказал Зои:
— Ты меня не понимаешь. Не слышишь, что я говорю. Ты как все. Но если уж я начал дело, то ни за что не отступлюсь. У нас, случайно, не осталось виски? — Он пошарил на кухне и нашел полупустую четвертушку, трясущимися руками вытащил пробку и сделал судорожный глоток. — Я играю по-крупному, ясно? И если я говорю, что раздобуду деньги, значит, так оно и будет. Ничего, есть и умные люди на свете. Некоторые могут оценить настоящий талант. Немногие, конечно. Ты еще меня узнаешь…
— Ложись в постель, Гарри, — сказала Зои.
— Не хочу я ложиться. Ты за кого меня принимаешь? За лежебоку? Нет уж. Я ухожу.
— Нет, ложись в постель, Гарри! Я ждала, когда…
— Ах ты ждала! У меня работа, понимаешь, ра-бо-та! Неужели ты думаешь, что я таким и останусь до конца своих дней? А вдруг… Вдруг кто-нибудь узнает, что ты… помогала мне делать карьеру, одалживала иногда пару фунтов, в то время как я претворял в жизнь свои идеи…
— Да что с тобой, дорогой? Будь умницей, ложись.
Воспоминание о словах Берта неприятным червячком зашевелилось в его груди. Фабиан прикусил костяшки пальцев.
— А вдруг кто-нибудь придет ко мне и скажет: «Гарри, зачем ты позволил Зои идти на панель?» Представляешь, если это скажут мне? Я… Я… Они… Да у них будет полное право дать мне по роже, и я не смогу… Нет уж! Слушай! Слушай меня внимательно! Я сейчас ухожу, а когда вернусь, у меня в кармане будет лежать сто фунтов. Новенькими купюрами! Я это сделаю прямо сейчас!
— Ах, Гарри, ложись в постель и постарайся уснуть. — Зои разделась и стояла обнаженная в тусклом свете газовой горелки. — Ну давай же…
Но уязвленное самолюбие уже распалило воображение Фабиана, успевшего прикончить бутылку виски. От бессилия его вдруг охватил жгучий стыд — стыд человека, находящегося на содержании. Он резким движением подтянул узел галстука и надел пальто — огромное американское пальто, в котором он казался в два раза больше.
— Гар-ри! — проворковала Зои, прижимаясь к нему всем телом.
— Возвращайся в постель.
— Нет, только вместе с тобой.
— Отцепись от меня!
— Не отцеплюсь, пока ты не ляжешь в постель.
— Я ухожу, чтобы раздобыть сто фунтов.
— Не нужны мне сто фунтов, Гарри, — мне нужно, чтобы ты лег со мной в постель.
— Нет, я ухожу.
— Ты знаешь так же хорошо, как и я, что тебе нипочем не раздобыть таких денег…
— Да-а? Да?! Ты так уверена? Мм, ты в этом уверена? Ладно-ладно. Хорошо. Я докажу тебе. Отпусти!
Он оттолкнул Зои и выбежал из комнаты.
— Такси! Такси! Такси! — заорал он. Схватив таксиста за лацканы пиджака, он прокричал прямо ему в лицо: — «Гнездышко», Тернерз-Грин! Дело жизни и смерти! Гони как ошпаренный! Если доедем быстро, дам тебе полфунта! — Он вскочил в такси, захлопнув за собой дверь, и машина резко тронулась с места. Фабиана ерзал на сиденье, кусая губы и постукивая кулаками по коленкам.
