Чак Клостерман - Человек видимый

Через час собрание закончилось, и все ушли. А я остался, незамеченный ими и ошеломленный тем, что услышал. Наш мир становится все хуже и хуже, Виктория, и с этим не поспоришь. Вы посмотрите, как ведет себя общество. Сколько в нем людей, которые знают, как добиться успеха? Жалкая горстка! Но окружающие заставляют их страдать из-за того, что они отличаются от них. Людям не нужны яркие, талантливые личности, они вызывают у них раздражение и даже ненависть. Они чувствуют себя комфортно только в окружении таких же жалких бездарей, как они сами. А потому каждого нужно затащить в серую середину — преуспевающим дать по носу, чтобы не высовывались, равнодушных к собственному успеху слегка подтолкнуть наверх. Эти несчастные пришли сюда не для того, чтобы излечиться от врожденного стремления к успеху. Им нужно было, чтобы кто-то одобрил, похвалил их. Им хотелось услышать, что навязываемая им мораль нашего общества насквозь лжива и высосана из пальца, что чувство вины, которое они постоянно испытывают, — это просто плата за то, что они не желают быть неудачниками. Знаете, Виктория, кто был самым умным президентом в двадцатом веке? Никсон. Историки и демократического, и республиканского толка все единодушно признают, что это был Ричард Никсон. А вторым, наверное, был Билл Клинтон. В Оксфорде он получал стипендию Родса![52] Так вот, из двух умнейших президентов двадцатого века одного мы вынудили подать в отставку, а второму объявили импичмент. Вот что происходит. А что сказать о девочке-подростке? О той, что подшутила в Интернете над своими одноклассницами? О, эта девочка вполне могла бы стать президентом — у нее есть ум и есть характер. Но она никогда не станет президентом. Жизнь научит ее, что лучше быть неудачником, потому что неудачников любят. Хорошо сказано, правда? Неудачников любят.

Вот что я вам скажу, Вики. Порой мне так страшно видеть, что творится на белом свете, что хочется убежать. Я понимаю, что люди не поблагодарят меня за ту правду, которую я о них узнал. Вы тоже это понимаете. Людям нужен Санта-Клаус, но я не Санта-Клаус. Скорее я человек, который изобрел свои собственные волшебные сани. Я человек, который невероятным образом совершает необходимое — показывает людей в их истинном свете, чтобы все нормальные люди могли спокойно продолжать спать.

Хотя я не люблю говорить о себе, считаю нужным рассказать о самых важных событиях моей жизни во время общения с Игреком, исключительно во избежание недоразумений.

Буду краткой.

Как я уже говорила, я никому, в том числе и мужу, не говорила о том, что у меня происходило с Игреком. Я даже солгала своему давнему психотерапевту, уже упоминавшейся Джейн Долэнэгре, сказав, что в мае Игрек без всяких объяснений прекратил лечение. Это повлекло за собой новую ложь: в результате мне пришлось еженедельно являться на сеансы к доктору Долэнэгре и обсуждать с ней проблемы, которые якобы меня тревожили. Сначала я пыталась отделываться стандартными жалобами на свой брак, но это только усилило мою депрессию. Я пробовала говорить о своем детстве, но сколько ни рылась в памяти, не нашла ни одной конфликтной ситуации (в отличие от большинства детей я росла в благополучной обстановке). В конце концов я сочинила историю о девочке-старшекласснице, которая собиралась сделать аборт и якобы посещала мои сеансы. (Я создала образ трудного подростка по рассказам моих бывших пациентов и вплела в этот вымысел несколько эпизодов из фильма «Если бы стены могли говорить» — я назвала девочку Джоан и подчеркивала политическую подоплеку ее истории.) К моему изумлению, Долэнэгре попалась на удочку — она до сих пор спрашивает у меня, как дела у Джоан. Пожалуй, я могла бы преподавать на курсах совершенствования.

Однако мужа было труднее провести. Он чувствовал, что со мной происходит нечто странное и непонятное. Я практически перестала рассказывать ему о том, как провела день, с какими проблемами сталкиваюсь на работе. Я изменилась сразу после 9 мая — предпочитала больше времени быть одна и ложилась спать гораздо позже Джона. Я вышла из состава членов книжного клуба, перестала следить за новостями и избегала разговаривать по телефону с друзьями и знакомыми. Реальная жизнь перестала меня привлекать, воображаемый мир был более ярким и волнующим, чем тот мир, в котором мне приходилось жить. Я стала проводить дни в одиночестве, ходила пешком по берегу озера до моста Конгресс-авеню, чтобы посмотреть на летучих мышей. Каждый вечер из-под моста вылетали тысячи летучих мышей, затмевая небо трепещущим пологом. Эти полчища летучих мышей сливались в одно чудовищное существо, пожирающее москитов. Я ходила туда вечер за вечером. Это был предлог побыть одной и подумать об Игреке. Мысли о нем занимали меня и на работе, и дома.

В течение недели после нашей встречи у кофе-хауса «Карибу» я не раз спрашивала себя о своем отношении к Игреку: не слишком ли я увлекаюсь его рассказами, и не вредит ли это увлечение моей работе с другими пациентами и общению с другими людьми. Когда 20 июня он пришел ко мне в офис, я рассчитывала, что он даст иное толкование затронутой им проблеме «неподходящего» переноса. Я предоставила Игреку право и возможность заговорить на эту тему. Но когда он полностью ее проигнорировал, я решила, что пора обо всем рассказать Джону. Как бы неблагоразумно я ни вела себя, лучше ничего от него не скрывать, размышляла я. К тому же мне нужно было понять, что со мной происходит. Не схожу ли я с ума? Я знала, что Джон честно и откровенно скажет мне, если это так. Он не стеснялся называть меня ненормальной.

Когда я сказала Джону, что мне нужно с ним поговорить, и попросила его сесть, его первоначальная реакция была предсказуемо холодной.

— У тебя появился любовник? — бесстрастно спросил он.

Я сказала, что нет.

— Ты больна? — спросил он. — Чем-то серьезным?

Я снова сказала, что нет.

— Даже не пытайся угадать, о чем я собираюсь тебе рассказать, — спокойно заявила я. — И какую бы реакцию ни вызвал у тебя мой рассказ, все должно остаться между нами.

Я рассказала ему почти все.

Рассказала о том, как Игрек обратился ко мне, какие предположения о его проблемах я делала после первых сеансов по телефону, о его приходе в мой офис. Понятно, что в основном я рассказывала ему о необычайной встрече 9 мая, где мне нечего было скрывать. У меня буквально камень свалился с души. Я описала ему самым подробным образом события того утра. Когда я замолчала, меня буквально трясло.

Я ожидала, что Джон не поверит мне, как я не поверила Игреку, пока он не доказал мне, что говорит правду. К моему удивлению, Джон не выразил недоверия, во всяком случае, он его не проявил. Еще я думала, что он засыплет меня вопросами, но он задал всего несколько:

— Значит, он не прозрачный. Я правильно понял? Он может стать невидимым или почти невидимым. Но он не прозрачный. Так? Когда он ест, ты не можешь видеть, как пища поступает в его невидимый пищевод и проходит в его невидимый желудок. Ты не можешь видеть что-либо сквозь его невидимую оболочку. Правильно?

Да, сказала я. Я напомнила, как возмущался Игрек каждый раз, когда я называла его человеком-невидимкой. Странно (а может, предсказуемо), но Джон проявил сочувствие его раздражению.

— А ты не предполагаешь, что это может быть мистификацией? — был его следующий вопрос.

Я сказала, что ничем не могу доказать, что это не было мистификацией, но почти на сто процентов уверена, что Игрек был именно невидимым, как он и говорил.

— Понимаешь, я не видела его собственными глазами.

Третий вопрос Джона выбил меня из равновесия:

— Так кто этот тип?

Я сказала, что не понимаю его вопроса.

— В наше время просто невозможно стать человеком-невидимкой, — сказал он. — Не знаю, можно ли было раньше, но сейчас точно нельзя. Мы живем в мире бюрократии, и люди не могут жить, не оставляя следов своей жизни. Ну скажи, у него есть постоянное место жительства? У него есть карточка социального страхования? Как он платит налоги? Он что, подделал свидетельство о своей смерти? Что ты получишь, если наберешь его имя в Гугле? Ведь можно хотя бы проверить записи о его образовании или его работе на Гавайях? Эти сведения должны быть доступны. Я прав? Безусловно. Кто этот человек? Кто он на самом деле?

Я сказала Джону, что не могу ответить ни на один его вопрос. Что мы с Игреком о таких вещах не говорили, что он не оформлял медицинскую страховку. Я же не полицейский, и Игрек приходил ко мне не на допросы, а за помощью. Я сказала, что все эти прозаические моменты не важны, особенно когда имеешь дело с человеком, который явился к тебе на прием, а ты его не видишь! Больше всего меня расстроило отсутствие сочувствия со стороны Джона. Почему мои опасения не встревожили его? Я никогда не пойму, почему он сразу начал задавать мне все эти вопросы. Будто только так он и может решать проблемы.