Монс Каллентофт - Осенний призрак
— Хватит дурачиться, дьявол. Что за дела были у Йерри Петерссона с вами, говори!
Славяне медлят, ожидая сигнала вожака, а Экенберг свободной рукой тянет пистолет из кобуры под курткой.
— Ладно, ладно, — гнусавит Брутус. — Одно я могу сказать тебе точно: в этом лене у Петерссона никаких дел с нашими людьми не было. Если б такой парень, как он, работал с нами, я бы знал об этом. Теперь пусти, черт…
Вальдемар разжимает пальцы, потом отходит назад и убирает пистолет в кобуру. Лишь застегнув ее, он понимает свою ошибку. Один из славян налетает на него и бьет кулаком в глаз. Полицейский падает на холодный бетонный пол мастерской, выкрашенный серой краской. Трое славян наседают сверху, дыша ему в лицо чесноком. Вальдемар видит их небритые щеки.
Потом над ним появляется лицо Брутуса Карлссона со шрамом.
— Что ты возомнил о себе, черт? Заявился сюда, угрожаешь… Твои коллеги знают вообще, что ты здесь?
Вальдемар чувствует, как что-то сжимается внутри от ужаса. Никто не знает, где он, случиться может что угодно.
— Они знают, куда я поехал. Если я не вернусь через час, они будут здесь.
Брутус Карлссон делает знак головой, и славяне отпускают полицейского.
— Вставай, — говорит Брутус Карлссон.
Через несколько секунд они с Вальдемаром стоят друг напротив друга в окружении славян.
Взмах руки — Вальдемар инстинктивно нагибается, но удар приходится ему по щеке. Еще один, на этот раз в левый глаз.
— Как ты смеешь бить полицейского! — кричит Экенберг.
— Слушай, ты, — отвечает Брутус. — Я спокойно могу запереть тебя здесь навечно. Я сейчас приведу десяток ребят, избитых тобой на допросах.
Две быстрые оплеухи. Жгучая боль.
Вальдемар плюется, чувствуя, что ему надо выйти отсюда как можно быстрее, достает сигарету.
— Ну а теперь иди, свинья, — говорит Карлссон, и полицейский слышит за спиной скрип опускающейся двери.
«Какого черта, — думает он. — У меня ведь пенсия на носу!»
Малин и Харри приехали в больницу Олерюде на машине, которую забрали возле «Гамлета». Теперь они ожидают за дверями комнаты, пока санитарка меняет Оке Петерссону простыни.
Мартинссон ни о чем не спрашивает, чему Малин рада: последнее, чего ей сейчас хочется, это выслушивать его наставления.
Изнутри комнаты слышатся стоны, но не нытье и не ругань.
На стене коридора, выкрашенной белой краской и покрытой узором из розовых цветов, выделяются часы с черными стрелками на белом циферблате. 14:20. Малин ощущает в своем окаменевшем желудке пиццу, только что съеденную в кафе «Кония». Хотя жирная пища несколько приглушила похмелье, благодаря чему состояние Малин, во всяком случае, не ухудшилось. «В спортзал, — думает она. — И пропотеть как следует».
Слава богу, Харри ничего не сказал по поводу того, что она опять бросила Янне.
Здесь пахнет аммиаком и моющими средствами, дешевой парфюмерией, испражнениями — специфический запах медленно умирающей плоти.
Поодаль в коридоре мужчина в инвалидном кресле смотрит в окно. Дождь только что прекратился, но это ненадолго. Сколько же он вообще может лить?
Дверь открывается, и молодая светловолосая медсестра приглашает их войти. На убранной постели сидит худой человек с резкими чертами лица, и Малин замечает, как он похож на своего покойного сына.
А что, если б Туве умерла в той квартире в Финспонге чуть больше года назад? Тогда бы все было кончено.
Но на лице мужчины с водянистыми серыми глазами алкоголика нет скорби, только одиночество. Его правая рука сжата в кулак — спазм после инсульта. Вероятно, он может говорить. Но что, если он немой или с трудом отличает сон от реальности? Как тогда с ним быть?
Один его глаз, на парализованной стороне, кажется, слеп и вставлен в глазницу, словно старая камера, различающая только свет и темноту.
— Входите, — говорит Оке Петерссон, в то время как вторая медсестра выходит из комнаты. Когда он говорит, один уголок его рта опускается вниз, хотя, кажется, на его речь это никак не влияет.
— Присядьте здесь.
У стены стоит потертый зеленый диван, задернутые коричневые шторы ограждают комнату от осенней непогоды.
Довольно неуютно. Малин смотрит на фотографии в рамках на столе. Женщина. Сначала молодая и красивая, потом постаревшая, с усталыми глазами.
— Ева. Ее забрал ревматизм. Умерла от аллергической реакции на кортизон в сорок пять лет. Приняла его дома, надеялась, что ее реакция на это лекарство ослабла.
Так, значит, твоя мама умерла, Йерри? Сколько же тебе тогда было? Десять? Пятнадцать?
— После этого я бросил пить, — продолжает старик. Кажется, он готов поведать им всю историю своей жизни, довольный, что у него нашлись собеседники. — Взял себя в руки. Покончил с пьянками в парке. Работал на компьютере, стал его изучать.
— Примите наши соболезнования, — говорит Харри.
— Мы хотели подождать, — оправдывается Малин, — но…
— Он был мне сыном, — продолжает Петерссон. — Но мы не общались больше двадцати пяти лет.
— Вы поссорились? — спрашивает Малин.
— Нет, даже не это. Просто он не хотел меня видеть. Я никогда не понимал почему. Ведь я бросил пить, когда ему было шестнадцать.
«Может, ты причинил ему какое-нибудь зло?» — спрашивает про себя Малин.
— Вероятно, я не лучший отец, но я ни разу не ударил мальчика. Думаю, Йерри еще ребенком хотел уйти от всего, что связано со мной. Наверное, он был чище меня.
— Расскажите, каким он был в детстве, — просит Форс.
— Совершенно неуправляемый ребенок. Он делал страшные вещи, дрался и при этом хорошо учился в школе. Мы жили в съемной квартире в Берге, он ходил в школу в Онестаде вместе с детьми врачей. И был там лучше их.
— И как вы ладили друг с другом?
Слова потоком льются из Оке Петерссона.
— Я много работал тогда, очень много. В те годы авиационная промышленность переживала подъем.
Старик поворачивается на постели, тянется за стаканчиком, стоящим рядом с ним на столике, и пьет через соломинку прозрачную жидкость.
— Вы не знаете, были ли у него враги?
Харри говорит мягко, с надеждой в голосе.
— Я знаю о его жизни не больше, чем то, что было в газетах.
— А вы можете объяснить, почему он купил Скугсо? Почему вернулся?
— Нет. Я звонил ему тогда, но он клал трубку каждый раз, когда слышал мой голос.
— Может, все-таки что-то произошло между вами, когда вы еще общались?
Старик как будто о чем-то думает, зрачки его сужаются, прежде чем он отвечает:
— Нет. Разумеется, он был своеобразным человеком и брал от жизни все. Но ничего особенного между нами не происходило. Уже когда он учился в гимназии, прежде чем отправиться в Лунд, я знал о нем крайне мало. Он никогда ничего не рассказывал.
— Вы уверены? — переспрашивает Малин. — Постарайтесь вспомнить.
Старик закрывает глаза, замолкает.
— Мог ли он быть гомосексуалистом?
— Не представляю себе, — Петерссон остается спокойным, отвечая на этот вопрос. — Насколько я помню, он пользовался успехом у девочек. Многие из них звонили по вечерам, когда он учился в гимназии.
— Как он учился в гимназии? Расскажите подробнее.
— Этого я не знаю. Собственно, тогда-то он и отвернулся от меня.
— Итак, Йерри уехал в Лунд?
— Да. И оторвался от меня окончательно.
— А до того?
Но Оке игнорирует ее вопрос.
— Я давно уже оплакивал Йерри, — продолжает он. — Я знал, что он никогда не вернется домой, ко мне. Получается, что я оплакивал его заранее, и теперь, когда его нет, это только подтверждает мои предчувствия. Странно, правда? Мой сын мертв, убит, а я всего лишь возвращаюсь к тому, что испытывал раньше.
Малин чувствует, что ее проспиртованные мозги не в состоянии поддерживать порядок в мыслях. Она снова представляет себе Тенерифе, маму и папу на залитом солнцем балконе, который она видела только на фотографиях. И в памяти ее, словно на черно-белых снимках, воскресает прошлое: вот она, совсем маленькая, ходит по комнате и спрашивает, где мама. Но мамы нет, она вообще не придет домой. Она спрашивает папу, куда пошла мама, но тот не отвечает. Или он все-таки что-то ответил? «Странно, — думает Малин. — Я всегда помнила маму. Она как будто постоянно жила с нами, но в то же время и нет. Была ли она тогда вообще?»
Туве. Меня тоже нет с ней. Малин чувствует острый приступ тошноты, но ей удается сдержаться.
Она возвращается в настоящее и смотрит на стену. Полка с книгами. Беллетристика. Известные писатели. Слишком сложные для Малин, из тех, кого любит ее дочь.
— Я поздно приобщился к чтению, — говорит Оке Петерссон, — когда возникла потребность верить во что-то.
Папа!
Папа, папа, папа!
Что я должен был сделать с тобой? Поднять на тебя руку?
