Монс Каллентофт - Осенний призрак
Папа!
Папа, папа, папа!
Что я должен был сделать с тобой? Поднять на тебя руку?
Ты знаешь, почему мама принимала кортизон. Потому что телесная боль под конец стала душевной.
Ты вставал со своего зеленого дивана только ради себя, не ради меня. И что же ты делал? Сидел и программировал. Простейший код, единственный, с чем справлялся твой разрушенный мозг.
Я вижу тебя на постели, твое скрюченное, наполовину парализованное тело, словно физическое воплощение той бездеятельности, которая всегда отличала твою ветвь нашего рода, ваших жалких, ни на что не годных мужчин.
Ты хотел приблизиться ко мне, папа, но я не отвечал на твои звонки.
Что мы могли сказать друг другу?
Или ты хотел, чтобы мы сидели вместе в Берге на Рождество и ели колбасу, фрикадельки, картофельную запеканку «Искушение Янссона»[45] и проклятую маринованную селедку?
Наконец ты оставил свои попытки.
Кое-какие двери надо закрыть раз и навсегда, чтобы открылись другие. Однако есть ли что-нибудь более заманчивое, чем запертая дверь?
Я надеялся, что ты объявишься, когда я вернусь домой. Я купил замок. Вероятно, я позволил бы тебе приезжать туда, я хотел показать тебе свой дом.
Кроме тебя, я ждал еще кое-кого.
У тебя довольно тоскливый вид сейчас, когда медсестра приоткрывает угол гардины, чтобы ты мог смотреть на дождь. Ты ласков с нею, науку смирения ты постиг в совершенстве.
Ты смотришь в комнату. Один твой глаз слеп после инсульта. Ты моргаешь, как будто видишь то, чего никогда не видел раньше.
Или ты видишь меня, папа?
25
Дрожащая рука держит телефон. В гостиной темно, как будто темнота может меня успокоить.
Я нервничаю, боюсь позвонить собственной дочери. Вот уже второй день я не решаюсь поговорить с ней. Как так получилось?
Третий сигнал обрывается. Слышится треск, а потом пробивается голос.
— Туве, это ты?
— Мама!
— Я плохо тебя слышу. Что-то с линией.
— А я хорошо слышу тебя.
— Подожди, я только подойду к окну в гостиной, ты знаешь, там принимает лучше.
— Хорошо, мама, подойди к окну. Так ты лучше меня слышишь?
— Я слышу тебя лучше. Ты приедешь вечером?
— Уже вечер, мама. И я у папы.
— То есть ты не приедешь?
— Поздновато.
— Ну тогда завтра.
— На завтра я договорилась пойти в кино с Филиппой. Может, после этого мне переночевать в городе?
— Думаю, я буду дома. Ты ведь, конечно, читала в газетах о том человеке, которого нашли в Скугсо? Тогда ты знаешь, может, мне придется работать. Хотя в этом случае ты ведь сама здесь разберешься? А может, мне заехать к Янне, забрать одежду и кое-какие вещи?
— Созвонимся завтра, мама.
Туве заканчивает разговор, а Малин смотрит в окно гостиной на дождь; кажется, что он не кончится никогда.
«Такое впечатление, что между тем, что я должна делать, и тем, что делаю, пролегает пропасть», — размышляет она. Ей снова хочется позвонить Туве, только чтобы услышать ее голос, попробовать объяснить, почему она такая, какая есть, и делает то, что делает, хотя сама не знает зачем.
Но дочери хотелось поскорей закончить разговор. Она даже пропустила мимо ушей, что Малин может заехать завтра за одеждой.
Почему?
Или Туве верит в мое возвращение?
Возможно ли такое?
Вытерпит ли она меня? Не убежит ли прочь ради собственного спасения?
Поток воды, вытекающий из водосточной трубы, уносит распухшие крысиные туши, блестящие, покрытые серебристыми каплями, с белыми зубами, сверкающими в темноте.
«Откуда берется столько крыс? — думает Форс. — Из подземных пещер, где мы пытаемся спрятать свои тайны?»
И она вспоминает свой разговор с Туве. Почему люди избегают говорить друг с другом о том, что действительно важно, даже когда их мир катится в тартарары, даже если они мать и дочь? Почему она сама ни разу по-настоящему не поговорила со своей матерью?
Остаток дня был безрезультатным для нее и Харри. Карим организовал еще одну пресс-конференцию, на которой стервятникам нечем было поживиться. Но Ловиса Сегерберг, Юхан Якобссон и Вальдемар Экенберг недаром провели день в своей душной штаб-квартире.
Некоторым непостижимым для Малин образом Ловисе удалось отыскать бумаги, показывающие, каким образом семья Фогельшё оказалась на грани банкротства и почему они были вынуждены продать Скугсо Йерри Петерссону.
Разыскная группа собралась в комнате без окон, заваленной бумагами и папками, в полном составе, включая Свена Шёмана и Карима Акбара.
Стрелка часов приближалась к четырем. На лице Вальдемара за день появились отметины, о происхождении которых никто не хотел спрашивать. Один глаз его распух и посинел, на щеке красовался лиловый кровоподтек.
— Врезался в фонарный столб, когда шел за сигаретами, — пояснил Вальдемар, но никто этому не поверил. «Наконец и ты сам попробовал своего горького лекарства», — подумала Малин.
Экенберг выглядел куда более измотанным, чем обычно, когда заявил:
— Всего два дня как занимаюсь этим делом, а уже устал от этого бумажного Аида.
Все засмеялись над тем, как он выразился.
Бумажный Аид. Бумажное царство мертвых. Ад для полицейских на земле.
Малин рассказала о своем разговоре с Гольдманом, о том, что он был как будто рад тому, что она позвонила. Потом они говорили об отце Петерссона.
Внезапно все стали серьезными, когда слово взяла Ловиса.
— Я посмотрела операции, совершаемые Фредриком Фогельшё в Эстгётабанке в течение года. Очевидно, это крупные сделки с опционами.[46] Он много ставил, в основном себе в убыток.
— И? — спросил Харри.
— Он потерял много, очень много денег. Гораздо больше, чем вложил. Но через день после продажи Скугсо Фогельшё рассчитались со всеми долгами.
— То есть вы полагаете, что они продали Скугсо, чтобы покрыть долги?
— Вероятно, да.
— И старик Аксель Фогельшё вряд ли был доволен своим сыном, — добавила Малин.
— Едва ли, — согласилась Ловиса. — Я еще не нашла достаточно убедительных доказательств, однако вполне возможно, что Фредрик имел полномочия распоряжаться семейным капиталом.
— Он же работал в банке, — напомнил Свен. — У него были все возможности заключать любые сделки.
— Разве это не противоречит лучшим банковским традициям? — задал вопрос Вальдемар.
— Только в том случае, если ты брокер, — ответила Ловиса.
— Он был членом совета, — сказал Харри. — Об этом есть информация в годовом отчете.
— Ну, теперь мы знаем, что банкротство Фогельшё — не пустые слухи, — подвел итог Свен. — И это усиливает подозрения в отношении Фредрика. Теперь мы с уверенностью можем сказать, что он был зол или даже вне себя от ярости, когда семья потеряла Скугсо, и он мог направить свой гнев на Петерссона. Мы также можем утверждать с большой вероятностью, что Фредрик сам виноват в продаже замка. Разумеется, утром мы его допросим. Однако вряд ли имеет смысл теперь расспрашивать обо всем этом других Фогельшё. По всей видимости, они утаивали правду, чтобы сохранить лицо, и вынуждены были сплотить свои ряды. Нам лучше подождать чего-нибудь более конкретного. У всех у нас есть чувство, что они скрывают массу интересного, но сейчас мы просто попытаемся докопаться до их главной тайны, не прибегая к их помощи. Предстоящий допрос старика Акселя и Катарины будет эффективнее, если мы что-нибудь найдем до него. И в этом нам может помочь Фредрик Фогельшё. Может, он стал сговорчивее, посидев в камере?
Форс представила себе Фредрика Фогельшё, свернувшегося калачиком на тюремной койке, одинокого настолько, насколько может быть одинок только убийца. И все же ей трудно в это поверить.
— Еще что-нибудь? — спрашивает комиссар.
— Нет, — в один голос отвечают Ловиса и Юхан.
— Мы продолжаем заниматься договором аренды и компьютерным предприятием, — добавила Ловиса, — а также всеми другими возможными деловыми контактами и делами наследства. Похоже, никакого завещания не было.
— Тем не менее вы хорошо поработали, — сказал Карим, и Малин отметила про себя, как развод подточил его силы. Она знает, что он как никто понимает ее положение, что тоскует по своей жене и сыну, что только и делает, что ищет в своей повседневной жизни лазейку, в которой можно было бы укрыться от всего этого.
Малин сидит на диване в гостиной. Сопротивляется — может, как Оке Петерссон когда-то. Лучше всего было бы вылить оставшуюся текилу в раковину на кухне, но на это у нее не хватит сил. Неизвестно, когда она еще может понадобиться. Может, сейчас?
