Возраст гусеницы - Татьяна Русуберг
— Ты ему губу разбил, — с укором покосилась на меня Дюлле. — И лоб об пол расшиб. Что, не помнишь?
— Увы, — вздохнул я, пряча глаза и делая вид, будто ищу под диваном закатившуюся туда банку. Воспоминание обожгло острым стыдом. Истеричка. — Одного не понимаю: почему я еще жив?
Пару мгновений стояла тишина. Только шкрябала швабра по доскам пола да позвякивали бутылки в мешке, который я тащил за собой.
— Они узнали про твою маму, — наконец сказала Керстин тихо.
Я оцепенел. Пальцы непроизвольно сжали пустую жестяную банку, с неприятным скрипом сминая стенки.
— Это я им сказала, — почти прошептала Дюлле. — Случайно. Думала, они уже знают… Я не хотела. Прости.
Я бросил мешок и тяжело поднялся с пола. Молча вышел из комнаты. Испуганные глаза Керстин смазали по лицу, и я отстраненно подумал о том, действительно ли ее веки покраснели или кажутся такими из-за коротких ярко-рыжих ресниц.
В ванной, плотно прикрыв за собой дверь, я наконец выдохнул. Разжал зубы, стиснутые так сильно, что гипермобильные челюсти расцепились с громким щелчком. Поймал отражение в зеркале и испугался. Оглянулся, но в ванной, конечно же, только я. Забыл, что покрасился накануне в черный, дебил. Сделал себе подарок на день рождения.
Узкое бледное лицо, полускрытое смоляными лохмами, казалось теперь еще бледнее обычного. Выглядело чужим. Незнакомым.
Я оперся обеими ладонями на край раковины. Взгляд притянуло темное отверстие слива. Значит, теперь все знают. Что ж, это было неизбежно. Такое не скроешь. Удивительно вообще, что мне удавалось так долго утаивать болезнь матери. Причем я особо и не старался. Просто никто не спрашивал. Кто же будет спрашивать невидимку?
Я поднял глаза и стал рассматривать человека в зеркале. Знакомьтесь.
Я отхаркнулся и плюнул в зеркало. Густой комок слюны потек по щеке отражения. Он был чем-то похож на сперму, и я снова подумал о блондинке с моим членом во рту. Кто же это мог быть? Я принялся мучительно перебирать в памяти светловолосых участниц тусы. Эмилия? Клара? Фрида? Лея? Нет, Лея брюнетка…
Раздался стук в дверь. Я быстро схватил полотенце для рук и вытер зеркало.
— Ноа? С тобой все в порядке?
Вот же пристала. Я развернулся и распахнул дверь ванной с полотенцем в руке. Дюлле заморгала на меня морковными ресницами, пухлые губы дрогнули.
— Керстин, иди домой, пожалуйста. — Я натянул привычную маску равнодушного спокойствия. У меня это хорошо получается. Выработал навык с годами. Вчерашний приступ ярости — исключение. Побочка от алкоголя. Короче, пить мне нельзя. Особенно в компании.
— Но… — рот Дюлле беспомощно скривился, — мы же еще не закончили… Ты точно окей? Воды выпил?
Я покачал головой:
— Ты прямо как моя… — Сглотнул по-сухому. Наверное, на лице что-то отразилось, потому что Дюлле съежилась, глаза стали виноватыми. — Я сам справлюсь. Иди домой. Тебя наверняка заждались уже.
Дюлле неохотно кивнула, рыжая челка упала на глаза. Развернулась и пошлепала пандами обратно в гостиную.
Я заперся в ванной и включил воду. Сел на край ванны, скинул в нее испачканный носок и постарался не думать ни о чем. Шевелил пальцами на ногах. Слушал, как журчит вода. Как Керстин шебуршит где-то в глубинах дома. Наконец ее шаги снова приблизились. Теперь они звучали иначе — наверное, сняла своих панд. За дверью ванной она остановилась.
— Ну, я пошла, — долетел из коридора неуверенный голос. — Можешь звонить мне, если что. Я там написала свой номер на бумажке. — Пауза. — Будешь навещать маму, передавай привет. — Пауза. — Ну пока.
Я подождал, пока не хлопнет входная дверь. Закрыл воду.
Дюлле аккуратно прислонила швабру к стене гостиной и положила рядом совок. Из очередной сметенной ею кучки грустно глядела на меня сине-голубая голова Мууси. Я сел на пол и подобрал ее. Погладил звездочки на прохладном коровьем лбу.
Я копил на эту статуэтку все лето — откладывал с тех денег, что получал за уборку в летних домиках и подработку в кафе «Пеларгония» на пляже. День рождения у мамы в ноябре, но я знал, что деньги на подарок надо подкопить заранее. На нашем острове заработать можно только в высокий сезон, когда Фанё наводняют толпы туристов. Весь ритм жизни маленького островка с тремя тысячами коренных жителей подчиняется приливам и отливам турбизнеса. За лето, когда безостановочно курсирующий между Эсбьергом и Фанё паром перевозит к нам сорок тысяч отдыхающих со всех уголков мира, местные должны успеть заработать столько, чтобы хватило на остальной год. С октября по май остров погружается в спячку с короткими перерывами на Рождество и Пасху, когда мир снова вспоминает о крохотном пятнышке суши в Северном море. Но я должен был успеть до Рождества.
Подарок я выбирал с особой тщательностью. Лазил по интернету, выяснял, сколько времени займет доставка из Штатов и какую таможенную пошлину придется заплатить. «Мууси в небесах с алмазами» — корова редкая, в Дании ее не найти. Но на другую я был не согласен. Эллисон Грегори создала ее для «Парада коров» в Остине в 2011‐м. Это визуализация песни «Битлз», которую обожала мама. К тому же именно коров с парада в Остине не хватало в ее коллекции.
Тогда я уже знал, что у мамы рак. И почему-то носился с этой несчастной коровой, будто она могла ее спасти. Сделать так, чтобы турникет заблокировало. Газетное такси опоздало, и поезд ушел в небеса с алмазами без нее — девушки с солнцем в глазах.
Какое-то время мне даже казалось, что коровья магия сработала. Химия помогла, болезнь отступила. Начали отрастать волосы, которые я сам помог маме остричь в начале курса лечения. Но я обманывал себя. Или позволил обмануть. Мама, скорее всего, все время сознавала нависшую над нею опасность — все-таки она медсестра. И когда в конце этого лета рак вернулся и начал с новыми силами вгрызаться в ее кости, она приняла это почти спокойно. У нее было время подготовиться. А вот у меня… у меня его не было.
Четыре дня назад все стало так плохо, что ее перевели из больницы в хоспис. С ней поехали я и Руфь.
Руфь — мамина лучшая и единственная подруга. Вот только, хоть убей, не пойму, как они сошлись — такие они разные. Мама у меня всегда, еще до болезни, была худая, даже угловатая. Она высокая, с порывистыми
