Филипп Делелис - Последняя кантата

— Репетиция, — оборвал его комиссар.

— Что вы хотите сказать этим, патрон?

— Я имею в виду, что идет репетиция сегодняшнего вечернего концерта.

— Да, да, мне так и сказали.

— В таком случае у нас есть ножны, Летайи.

Инспектор в недоумении сдвинул брови.

— Футляр для контрабаса!

— Да, или даже виолончели, для тромбона.

— Если кто-нибудь видел виолончелиста в коридорах на административных этажах, это было бы неплохо, — заметил Летайи.

— Да, конечно. Задай этот вопрос персоналу, тем, кто заинтересован в расследовании. Но это может быть только так, Летайи. Ведь не призраком же убит Морис Перрен…

Комиссар не знал, как сообщить эту новость Летисии. Он был не очень деликатен при их первой встрече, когда речь шла о Пьере Фаране, и ему не хотелось снова оказаться бестактным.

Едва Жиль вошел в квартиру, не успел он даже слова сказать, как Летисия взяла его за руку и провела к маленькому столику из палисандра, на котором находился ее телефонный автоответчик.

— Как я рада, что вы пришли. Послушайте, что, вернувшись домой, я услышала. Это передал мне Морис Перрен.

Она нажала кнопку, и зазвучал голос Мориса Перрена: «Добрый день, Летисия, я понял, для чего могла служить фуга. Я еще не пришел к окончательному выводу, но это уже не за горами. Я вам перезвоню, дорогая».

Сияющая Летисия повернулась к Жилю.

— Это прекрасно, не правда ли? Я думаю, он…

Она осеклась, увидев взгляд комиссара, и поняла — что-то случилось. Жиль в нескольких словах рассказал ей, избавив от некоторых подробностей. Летисия молча села.

— Как такое возможно? Кто мог убить Мориса?

Комиссар Беранже спокойно ответил:

— Кто убил его? Так это же ваш автоответчик…

33. SOLI DEO GLORIA[119]

В мелодии глубокой, старинной, мужественной, незнакомой ему слышалось все соединенное воедино прошлое.

Лейпциг, июль 1747 года

День еще не занялся, и вокруг была полная тишина. Склонившись к партитуре, которую освещало дрожащее пламя свечи, он записывал последние ноты с детской радостью. Пожалуй, он сможет уже завтра отослать Фридриху последнюю часть. Теперь там уже было все. Даже больше, чтобы слушатели могли когда-нибудь понять его сочинение. Впрочем, что ему до того? Скрытое или нет, послание было здесь. Оно «существовало». Не сотворенное, а рожденное в муках. Но если люди до сих пор не догадались о его присутствии среди нот, не заметили его в партитуре, не сумели понять его язык, то Он знает. В Своем бесконечном знании мира только Он может правильно оценить его попытку передать свою такую ужасную и такую прекрасную тайну.

Он вспомнил тот весенний день, когда они на рассвете пришли и разбудили его. Небо было безоблачно, еще чувствовалась свежесть ночи. Прохлада ворвалась в дом, когда он открыл им. Он тряхнул головой, чтобы прогнать неприятные воспоминания. А теперь час был радостный, поскольку он только что сбросил со своих плеч гнет, давивший на него. Он отложил свое перо, подошел к распятию, преклонил перед ним колена и прочитал последний псалом, самый любимый:

Хвалите Бога во святыне Его…Хвалите Его по могуществу Его…Хвалите Его со звуком трубным…Хвалите Его на струнах и органе.Хвалите Его на звучных кимвалах,Хвалите Его на кимвалах громогласных.Все дышащее да хвалит Господа!Аллилуйя.[120]

Он еще долго стоял на коленях, опустив руки вдоль тела и склонив голову, так что невозможно было понять, склонил он ее от усталости, изнеможения или просто в знак покорности перед Господом. Последний псалом властвовал над ним всю его жизнь. Его кантаты, его мессы и его «Страсти» были его гордостью, и он еще помнил каждую ноту этих сочинений, погубленных безумием людей.

Иногда он пел их для самого себя и для своего Бога, пел молча, только в мыслях. Тем, кого удивлял в эти минуты его взгляд, Анна Магдалена кратко говорила, что он может пребывать так, в безмолвии, в глубоком раздумье, долгое время.

А на самом деле он молился, напевая про себя свою музыку. Его внутренний слух был настолько совершенен, что он отчетливо слышал партию каждого инструмента, сопровождающего хор или солирующего.

Сначала, когда он начал эти упражнения, он делал их для того, чтобы не утратить контакт со своими прежними сочинениями. В то время он сожалел, что не слышал их в исполнении своих, пусть даже посредственных, музыкантов. Но вот уже многие годы он считал, что безмолвное исполнение, лишив его физической радости играть или дирижировать самому, позволило ему сконцентрироваться на главном в музыке. На ее божественной природе. Бог был Чистым Духом, и его, Баха, молитва, которую он пел про себя, была, в сущности, духовной музыкой.

Наконец он поднялся с колен и бросил взгляд на свою партитуру. Потом подошел к ней, взял перо и обмакнул его в чернила, начал было писать, но передумал. Перед ним промелькнули три буквы, которые он уже ставил на большинстве своих текстов:

Но не раскроет ли эта аббревиатура слишком многое? Официально это произведение светское. Конечно, он уже писал эти буквы на светской музыке, но в данном случае…

Он решил не писать их и в досаде отложил перо.

Выйдя из рабочего кабинета, он вернулся в церковь. Солнце уже начинало всходить, но город еще не подавал никаких признаков жизни. Идя в главный неф церкви Святого Фомы, он принялся считать на пальцах свои сочинения. Впервые, и это его забавляло. Он уже сбился со счета, но те, к которым возвращался много раз, были самые значительные.

Церковь была пуста и погружена в полутьму. В ней был тяжелый дух. Дойдя до алтаря, он свернул налево. Ладонью погладил черный мрамор статуй. Сегодня ему казалось, что они гримасничают больше, чем когда-либо. Он улыбнулся и процитировал слова Христа, обращенные к святому покровителю этой церкви: «Ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны не видевшие и уверовавшие».[121]

34. КОД ДОСТУПА

Париж, наши дни

— Как так — мой автоответчик?

— Да, так оно и есть, это может быть только он, — сказал Жиль, продолжая раздумывать.

— Помилуйте, это же абсурд! — воскликнула Летисия.

— Но ведь его можно прослушать на расстоянии, не так ли?

— Да, но нужно знать код…

— Который вы наверняка где-нибудь записали, желая быть уверенной, что не забудете его.

— О! — вскричала Летисия, закрывая рот рукой. — Я думаю, что…

И она бросилась к большой записной книжке в обложке с палехскими миниатюрами, лежащей на телефонном столике. Летисия открыла ее, и Жиль через ее плечо мог прочесть код, который она действительно записала на форзаце: «1211».

Летисия посмотрела на комиссара. Она могла прочесть его мысли. Убийца самовольно воспользовался ее автоответчиком. Он пользовался им когда хотел и, совершенно очевидно, с завидной регулярностью. Так, прослушав его, он узнал, что Пьер Фаран нашел секрет королевской фуги. Таким же образом он узнал, что Морис Перрен почти пришел к тому же результату, и сделал из этого тот же вывод. У жертв была досадная потребность оставлять сообщения на ее, Летисии, автоответчике.

Летисия отключила аппарат и села на диван рядом с Жилем.

— По-видимому, можно проследить последовательность событий, — сказал наконец комиссар. — Вас не затруднит, если я напомню их?

Ей хотелось ответить: «Да, затруднит», но она никогда не отступала перед трудностями.

— Давайте, — сказала она.

— Убийца с вами знаком. Он мог войти сюда, чтобы узнать код. Зачем? Этого я пока еще не знаю. Есть одно, что объединяет жертв с вами, а именно: до вечера пари они, по существу, не знали друг друга. А убийца вас знал, именно вас, но еще не знал, возможно, своих будущих жертв.

— Вы думаете, убийца был у меня в тот вечер?

— Это более чем вероятно.

— Но, послушайте, это невозможно, нас было всего шестеро: мой отец, Пьер Фаран, Морис Перрен, профессор Дюпарк, Паскаль де Лиссак и я. Теперь нас осталось только четверо, так кто же мог сделать это?

— И больше никого не было? Никого, кто бы зашел на несколько минут или кто звонил по телефону в тот злосчастный вечер?

— Нет, никого.

— Мне придется еще раз допросить всех четверых.

— Но, в конце концов, это несерьезно! Зачем одному из нас — а я вижу, вы подозреваете и меня, — убивать Пьера и Мориса? Просто абсурд!

— Я еще не знаю почему, но абсолютно убежден, что оба убийства имеют отношение к королевской фуге. Или, точнее, к секрету, что она таит в себе. Вспомните слова Мориса на вашем автоответчике: «Я понял, для чего могла служить фуга». Главное — не сама фуга, а то, что в ней таится, что она прячет от наших глаз, чего они не умеют увидеть, или от наших ушей, чего они не умеют услышать.