Дмитрий Глуховский - Сумерки
Первые три проглоченные мной страницы вроде бы помогали понять то, что случилось в предыдущих главах. Итак, отметать мои предположения о легендарных сокровищах, таящихся в затерянных в сельве старинных храмах, было рано. Вероятно, сам автор дневника допускал такую возможность и раньше, но упомянуть о ней на бумаге решил только в пятой его главе — не потому ли, что вскоре после этого его догадки подтвердились?
Получила продолжение и история с повесившимся проводником. Как и конкистадор, составивший отчёт о своей экспедиции, я пока не мог знать, говорил ли Хуан Начи-Коком правду, отказываясь признавать Эрнана Гонсалеса самоубийцей. Я заподозрил его в попытке такой страшной ценой спасти от разграбления наследие своего народа, как только прочёл о его смерти. Что, если на самом деле Гонсалеса кто-то просто хладнокровно устранил? Но кто, находясь в здравом уме, мог решиться избавиться от проводника, забравшись в самое сердце сельвы?
Если память мне не изменяла, в предыдущей главе на беднягу Гонсалеса накинулся второй офицер, Васко де Агилар. Автор дневника упоминал об этом происшествии вскользь, но мне хватило и этого. Прежде чем продолжать чтение, было необходимо вернуться к тем событиям.
Я зажёг свет в комнате (пока я разбирал первые три страницы, на улице уже стемнело), открыл дверь и, шлёпая тапочками, вышел в коридор. Пакет с книгами лежал нетронутый на том же самом месте у мусоропровода, где я его оставил. Очевидно, на солидный том трудов Ягониэля, от одного вида которого у несведущего человека скукой начинало сводить скулы, никто из соседей не польстился, а выкидывать в помойку такое издание у них не поднялась рука.
Что ж, испытание силы воли провалилось, но рефлексировать по этому поводу, стоя у мусоропровода, я не собирался: у меня были дела и поважнее. Зачем-то оглянувшись по сторонам, я прошаркал обратно к себе и запер дверной замок на два оборота. Потом прошёл на кухню, и, отряхнув пакет от скопившейся пыли, начал выкладывать на стол свои запретные сокровища.
Обе книги с моими закладками на нужных страницах, брошюры с кричащими обложками, попавший под горячую руку словарик исторических терминов и устаревших слов — в пакете было всё, кроме копий набранных мной на машинке страниц с переводом первых трёх глав. Озадаченный, я перебрал ещё раз брошюру за брошюрой, потом пролистал Ягониэля и растрепал Кюммерлинга — безрезультатно. У мусоропровода, кроме пакета с книгами, ничего не валялось; уж отдельно лежащую стопку бумаги я приметил бы сразу. Перевод исчез, и бесполезно было даже пытаться угадать, когда это могло случиться: за дни, прошедшие с моего отречения от майя, я ни разу не трогал пакет.
Что же, единственное, что вызвало интерес у соседей по этажу — мои малоудачные переводческие экзерсисы, в которых профану всё равно не разобраться? Но кто сказал, что переводы оказались в руках соседей? Повинуясь мгновенному импульсу, я подошёл к двери, проверил замок и на всякий случай подёргал ручку. Затем умылся холодной водой и вернулся в комнату. Даже если перевод Второй, Третьей и Четвёртой глав пропал, я мог пока положиться на свою память: они отпечатались в ней надолго, как бы я ни заставлял себя забыть о них.
«Что на следующий день наш отряд постигла беда: к вечеру трое из каждых четверых солдат, а кроме них, ещё и сеньор Васко де Агилар, почувствовали лёгкое недомогание, о котором в то время только двое сказали вслух, но остальные над ними надсмеялись, упрекая их в слабости духа и отсутствии мужества, с коим надлежит воинам переносить подобные тяготы.
Что той же ночью состояние и тех, кто посмел жаловаться на здоровье, и других, кто почёл свою хворь делом, недостойным внимания, стало не в пример хуже. Что у всех начался жар, а с ним и обильный пот, и великая слабость в членах. И что брат Хоакин, выполнявший обязанности лекаря в госпитале в Мани, определил у всех, кто занемог, болотную лихорадку (la fiebre), но не сумел сказать, что было её причиною.
Что признаки этого недуга, который помешал нам на несколько дней продвигаться вперёд и свёл в могилу лучших и отважнейших из наших солдат, были следующие: жар, раскаляющий тело и замутняющий рассудок, и тяжесть в груди, не дающая свободно дышать, от чего все заболевшие и день, и ночь уверяли нас, что задыхаются, и натужно хрипели.
Что ни я, ни проводник Хуан Начи-Коком, ни брат Хоакин этой болезни не подверглись, и чувствовали себя превосходно, хотя и находились постоянно рядом с заболевшими, и ели с ними из одной посуды, и пили из тех же фляг. Что лихорадка так же не взяла и ещё нескольких солдат; и что, сколько я ни бился, не мог уразуметь, почему одни захворали, а другие нет.
Что некоторые из заболевших посему решили, что их пытаются отравить свои же товарищи, желая через такой заговор устранить лишних участников будущего дележа сокровищ, которые нам якобы предстоит отыскать в заброшенных храмах. И что отказывались они впредь прикасаться к воде и еде, опасаясь новой попытки покушения, и убеждали и тех захворавших, которые не верили этому, делать так. И что тем очень осложнили излечение, и вызвали гнев брата Хоакина и его подручных, пытавшихся помочь им выздороветь и окрепнуть.
Что другие стали обвинять в этой напасти последнего оставшегося с нами проводника, и были такие среди здоровых, что поверили им и требовали пытать индейца, и узнать от него правду, он ли навёл недуг на несчастных. К таковым принадлежал и Васко де Агилар, который, будучи человеком необыкновенно сильным и крепким, единственный смог переносить страшную болезнь на ногах, однако та затмила его разум. И что Васко де Агилар метался как раненый буйвол по лагерю, разыскивая индейца и клянясь пресвятой Девой Марией собственноручно расправиться с ним за его смертоносное колдовство.
Что брат Хоакин поступал мудро и лечил больных так: делал им кровопускание и накладывал на разгорячённый лоб мокрые тряпицы. Что кровопускание помогало им вначале отменно, но польза от него длилась недолго. И что когда наш проводник Хуан Начи-Коком предложил брату Хоакину свою помощь и разыскал в лесу некие травы, кои надлежало давать заболевшим для облегчения их страданий и исцеления, тот прогнал его прочь, пригрозив ещё и сказать о том остальным.
Что по сей причине Хуан Начи-Коком просил меня взять его под моё личное покровительство и не отдавать солдатам. И что, прислушавшись к нему и боясь потерять последнего проводника, который мог нас ещё вывести обратно в Мани, я сделал так, и спрятал его, и охранял, покуда Васко де Агилар не ослаб настолько, что перестал вставать. Что сам я в причастность Хуана Начи-Кокома к отравлению солдат не верил, поскольку, будь тот отравителем, он с лёгкостью смог бы скрыться после содеянного в лесах, оставив нас одних и обрекая тем на верную гибель.
Что большинство заболевших лихорадкой скончались, и выжить смог только один из пяти; что среди уцелевших был и сеньор Васко де Агилар, которого эта зараза за пять дней обратила из могучего мужа в собственную бледную тень с желтушечным лицом. Что рассудок их оправлялся от болезни ещё медленнее тела, и ещё долго виделись им пугающие сны, а наяву они были недоверчивы и боялись всего, не забыв и о своих прежних подозрениях в отравительстве; дьявольская лихорадка сломила их дух.
Что в один из дней Хуан Начи-Коком осмелился сказать мне, что знает причину болезни; что я приказал немедленно сообщить всё, что ему известно, надеясь помочь больным исцелиться. Подчиняясь, он приписал заражение хворью тем самым крошечным мушкам, что донимали нас на привале несколькими днями ранее, когда мы заночевали на болотах.
Что убереглись от недуга лишь те из нас, кто не побрезговал предложенным индейцами средством, пахнущим премерзко; прочие же, пренебрегая им, тем самым себя обрекли. И что я спросил Хуана Начи-Кокома, отчего он не предупредил всех об этой опасности заранее, и почему не стал говорить, в чём корень болезни, когда она начала уже косить людей. И в свое оправдание сообщил он, что ранее не имел уверенности в болезнетворности гнуса, а мази хватило бы только на немногих. Что же до нежелания назвать страдающим причину их недуга, то это он сделать не отваживался, считая, что тогда его немедленно обвинят в преднамеренном губительстве, как случилось и без его признаний.
Что, попросив хранить эту тайну, за спасение его от обезумевших от хвори солдат и, прежде всего, Васко де Агилара, этот индеец отплатил мне по справедливости, доверив такое, о чём прежде он сам и его соплеменники отказывались говорить даже под страхом костра».
Хотя мне хотелось прервать чтение ещё при описании первых симптомов загадочной лихорадки, поразившей отряд, я так и не сумел оторваться от текста, покуда не покончил с посвящённым ей пассажем. Лишь после этого, опустив веки, я стал вспоминать ту болезнь, что довелось перенести мне самому. Жар, скручивающий тело как тряпку и выжимающий из него весь до капли пот, соперничающие по правдоподобию с действительностью кошмары, и слабость, которая лишает воли и мышцы, и разум, делает их ватными, чужими…
