Дмитрий Глуховский - Сумерки
Моя, видимо, была изрядно расстроена. С одной стороны, я прекрасно сознавал, что бурое пятно на бумаге — такая же бессмысленная клякса, как растёкшаяся тушь на бланках с тестами; с другой — его линии однозначно складывались в силуэт какого-то фантастического животного. Равномерно высохшая кровь делала рисунок вдвойне жутким и невозможным: её не размазывали, добиваясь зловещего сходства, она словно сама легла так на бумагу, которая тут же всосала попавшую на неё жидкость.
Процарапанные карандашом бороздки я заметил не сразу: все следы грифеля были старательно стёрты резинкой, и к тому же, пятно покрывало большую часть надписи. Из-под покрова выбивался только хвостик буквы «й», и я не обратил бы на него внимания, если бы не стал так усердно изучать контуры кляксы. Не понимая толком, зачем я это делаю, я тоже взял карандаш и покрыл пятно лёгкими штрихами. Конспиративный приём из моего детства сработал: сквозь косой грифельный дождь бороздками проступили четыре написанные по-русски слова: «они идут за мной».
Как бы удивительно и глупо ни могло это показаться, но первым чувством, возникшим во мне ещё прежде тревоги, была ревность. Так я был не первым человеком, читающим дневник в этом месте пересечения временной и пространственной плоскостей? Значит ли это, что меня лишили привилегии внеочередного доступа к загадкам майя и почётной должности толмача, проводника неведомого заказчика по тропическим лесам Юкатана? Карандаш в моей руке хрустнул и развалился на две части.
Очнувшись, я с недоумением уставился на сжатый и побелевший от напряжения кулак, выпустил обломки, и в мою душу стал медленно просачиваться страх. Кто бы ни переводил отчёт об экспедиции до меня, закончилось это для него дурно. Вслед за ним, я спускался всё глубже в подземелье этой истории, и вокруг уже стояла совершенная темнота: светлый квадрат входа где-то высоко и далеко за моей спиной, который мог раньше приободрить меня, обещая возможность бегства, больше не был виден.
Оставалось только продолжать спуск. От конца главы меня отделяли всего два абзаца, и ничего ещё более ужасного за те минуты, пока я их читаю, со мной приключиться не могло.
«Что уже на следующий день случилась с нами благая вещь: отряд наш вышел на некую опушку, от которой начиналась с пустого места превосходная дорога, вымощенная великолепным белым камнем; похожие дороги мне случалось видеть и в других местах, но они непременно куда-то вели, и были все в скверном состоянии, и заросли лесом. Эта же дорога казалась проложенной лишь год или два назад, и деревья с кустами сторонились её, так что у неё имелась ещё и обочина.
Что Хуан Начи-Коком назвал эту дорогу «сакб» и сказал, что для индейцев она священна, и зовётся Дорогой судьбы. И что, прежде чем наш отряд вступит на неё, нам следует знать, что обратного пути по ней не будет».
Как только я дочитал последние строчки, раздался грохот, в тишине моей квартиры прозвучавший, как раскат грома. Кто-то возмутительно сильно и требовательно стучал во входную дверь.
Я механически взглянул на часы.
Стрелки показывали полтретьего ночи.
La Intrusión
Несколько секунд я сидел, парализованный неожиданностью и необъяснимостью происходящего, вслушиваясь в наступившую после грохота пронзительную тишину и убеждая себя, что стука не было, или, по крайней мере, стучались не ко мне, а к соседям.
Три новых раздельных, чётких удара, обрушившихся на мою — именно мою — дверь, вывели меня из прострации. Укрыв листы испанского дневника в ворохе машинописных страниц, я заставил себя подняться на ноги и сделать первый нетвёрдый шаг вперёд. Путь к входной двери дался мне нелегко: настоянный на страхе, воздух в моей квартире стал плотным, как вода, не пускал и отталкивал меня назад.
Оказавшись наконец у выхода, прежде чем посмотреть в глазок, я прижался ухом к двери и замер. Мне было отлично слышно деловитое шуршание электрического счётчика над головой, булькание капель, падающих из крана в залитую водой кастрюлю в кухонной раковине, лай и вой собак где-то далеко на улице… Но из-за двери не доносилось ни звука: никто не разговаривал, не переминался с ноги на ногу, не прокашливался, готовясь объясниться с хозяином квартиры по поводу неурочного визита. Надеясь услышать хотя бы чужое дыхание, я затаил своё собственное и опустил веки…
…И тут же отпрянул, оглушённый. Очередные три удара стоявший в коридоре нанес, казалось, точно в то место, к которому я прижимался ухом.
— Кто там? — голос подвёл меня, поскользнулся и сорвался в истерический визг.
Не меньше минуты я прождал ответа. В голову лезли мысли о том, что если я загляну в дверной глазок, через него в меня могут выстрелить, как поступают наёмные убийцы в кино. Глупость, казалось бы, невероятная, но предупреждение, проступающее сквозь кровавое пятно на последнем листе перевода, готовило меня именно к такого рода сюрпризам.
Собаки во дворе завыли громче и на этот раз как-то особенно тоскливо. Теперь я уже сказал бы, что они находятся не так и далеко от моего подъезда. Странно: бродячих псов у нас во дворе раньше не было, а кому взбредёт в голову гулять со своей собакой посреди ночи? И потом, разве на прогулке с хозяином хоть один пёс станет выть? Никогда о таком не слышал… Я был готов думать о чём угодно, лишь бы не вспоминать, что сижу на корточках под собственной дверью, в то время как снаружи меня кто-то ждёт.
Помогла мне не отвага, а стыд. Стыд за нелепость своего положения, за то, что я вынужден играть по чужим и навязанным мне правилам, за то, что другие участники этой неведомой игры заставили меня позабыть о том, что всё это — не всерьёз, розыгрыш. Неужели я так и буду ползать по паркету, прячась от своих страхов как пятилетний мальчишка?
В пять лет со мной приключилась любопытная история. Родители оставили меня дома одного, как они делали довольно часто — в детстве я был спокойным, независимым и при этом предсказуемым, а моя самодостаточность не то чтобы граничила с аутизмом, но вполне избавляла мать и отца от этических сомнений и нормальной в случае других детей тревоги. Мальчик ведёт себя совсем как взрослый, шалить не станет, будет тихонько играть в конструктор или читать книжку — сущий ангел; не то, что соседский. По поводу незнакомых взрослых, которые могут звонить в дверь, я был чётко проинструктирован. Если в дверном глазке был чужой человек, открывать запрещалось. Милиционеры, пожарные, водопроводчики, — как бы они ни выглядели и что бы ни говорили — нельзя даже было спрашивать, кто там, и никогда — заговаривать с посторонними на улице и отвечать на их вопросы. Меня убедили, что этот простой кодекс полностью оградит меня от любых опасностей, а на самый крайний случай оставался телефон в родительской комнате, по которому можно было набрать написанный прямо на нём номер районного отделения милиции. Сделать это мне так и не представилось случая.
Однако в тот раз, о котором я рассказываю, произошло нечто непредвиденное. Уже начинало темнеть, и я, кажется, пошёл на кухню, чтобы сделать себе бутерброд.
Этот звук раздался из соседней комнаты — дверь в неё была приотворена, но не широко, так что увидеть из коридора то, что творилось внутри, я не мог. Звук был громкий и отчётливый; перепутать его с чем-либо было невозможно. Единственное, что могло бы заставить меня задуматься — это именно его чрезмерная громкость. Однако объяснение можно найти всему.
Так или иначе, в соседней комнате, где, разумеется, никого не было и не могло быть, кто-то тяжело дышал.
Историями о привидениях я никогда не увлекался, хотя в шесть лет уже довольно бегло читал: заботясь о моём воспитании, родители подкладывали мне вполне материалистические и жизнеутверждающие книги, вроде сказок Джанни Родари и Кристиана Пино. Только выросши и просмотрев любимую в детстве книжку сказок, я не без удивления и некоторого ехидства открыл, что Кристиан Пино был председателем французской Компартии. Пусть его перевод на русский и объяснялся соображениями интернациональной дружбы и прочей конъюнктуры, но сказки председатель писал совершенно волшебные — во всех смыслах. Однако руководящий пост не мог не накладывать на сказочника определённых обязательств: призраков, ведьм и прочих глупостей в его произведениях не было. Впрочем, и без них обходилось прекрасно. То же и с Родари, Алексеем Толстым, Степаном Писаховым и Туве Янссон. Весь этот перечень доброй детской литературы, прошедшей суровый отбор редакторов Детлита, я привожу здесь только для одного: чтобы пояснить, насколько я был не готов к встрече с привидениями.
Меня натаскивали на оборону квартиры от угрозы, исходящей извне. Дверь мои родители изображали если и не непреодолимой, то уж точно — вполне осязаемой и реальной преградой на пути гипотетических грабителей. Я таким положением был вполне удовлетворён и о существовании других возможностей даже не задумывался.
