Томас Харрис - Черное воскресенье
Безир проникся глубочайшим уважением к Музи, потому что ни разу не поймал его с поличным. К 1947 году Музи уже вел все его бухгалтерские книги, и с каждым днем старый турок все больше и больше полагался на него.
До самого конца старик сохранил живой и ясный ум, но с годами он все чаще и чаще переходил на язык своего детства и диктовал письма по-турецки, поручая перевод Музи. Он принимал весьма серьезный вид, проверяя переводы, но если писем было несколько, он не всегда мог различить, какое именно держит в данный момент в руке. Это приводило Музи в изумление. Зрение у старика полностью сохранилось, так же как и разум. Он хорошо знал английский. Музи придумал и провел несколько сложных тестов и убедился, что Безир разучился читать. Визит в публичную библиотеку помог Музи многое узнать о таком явлении, как афазия.[23] Именно этим недугом и страдал Безир. Музи долго размышлял на эту тему. Затем занялся кое-какими валютными операциями на иностранных биржах без ведома и разрешения старика.
Послевоенные колебания валютного курса пошли Музи на пользу. Практически единственным исключением были страшные три дня, когда картель биржевых спекулянтов повел игру на понижение военных акций Омана, а у Музи на руках было десять тысяч сертификатов, по двадцать семь за фунт стерлингов. Безир спокойно похрапывал в спальне наверху. Три страшных дня стоили Музи трех тысяч долларов из собственного кармана, но к тому времени он уже мог себе это позволить.
Музи сумел снова угодить Безиру, придумав полый швартов для перевозки гашиша. Когда старик умер, явились его дальние родственники, взяли дело в свои руки и развалили его до основания. Музи остался без работы, с шестьюдесятью пятью тысячами долларов, которые он заработал на спекуляциях валютой и при помощи весьма выгодных связей с контрабандистами.
Этого было вполне достаточно, чтобы завести собственное дело и начать торговлю всем, чем угодно, лишь бы хорошо заработать. За исключением сильнодействующих наркотиков. Астрономические прибыли от торговли героином казались весьма соблазнительными, но Музи умел заглядывать дальше собственного носа и не хотел носить клеймо всю свою жизнь. Хотел спокойно спать по ночам, а не стелить себе постель в специальном сейфе. Не хотел рисковать. Кроме того, ему очень не нравились люди, занимавшиеся героином. Вот гашиш — это совсем другое дело.
К 1972 году «Джихаз аль-Расд», одно из подразделений «Аль-Фатаха», широко развернуло торговые операции с гашишем. Большинство полукилограммовых пакетов, которые Музи закупал в Ливане, было украшено торговым знаком «Джихаз аль-Расда»: боевик с автоматом в руке. Благодаря своим торговым связям Музи и смог передать письмо американца. Именно через эти каналы получил он предложение ввезти в Соединенные Штаты пластиковую взрывчатку.
В последние несколько месяцев Музи пытался свести на нет торговые операции с гашишем, выйти из этой сети и прекратить все другие дела на Ближнем Востоке. Он стремился сделать все постепенно и основательно, чтобы никого не подставить под удар. Ему вовсе не хотелось нажить себе врагов и тем нарушить заработанный собственным трудом покой и бесконечную череду обедов al fresco[24] на террасе с видом на Неаполитанский залив. И вот теперь это происшествие с «Летицией» грозило сорвать все его планы. Возможно, боевики утратили к нему доверие, потому что он сворачивал свои дела на Ближнем Востоке. Да и до Лармозо, видно, дошли слухи, что Музи сматывает удочки, и он заволновался, захотел использовать последнюю возможность, чтобы самому открыть дело. Что бы он там ни натворил, он здорово перепугал этих арабов.
Музи был уверен, что в Италии ему будет очень хорошо. Надо только суметь использовать последний шанс и благополучно удрать из Нью-Йорка, и он — дома и на свободе. Он лежал на кровати в номере мотеля, ожидая возможности предпринять следующий шаг. В животе у него бурчало от голода, и он представлял себе, что обедает в ресторане «Лютеция».
Кабаков сидел на свернутом в бухту садовом шланге и трясся от холода. Сквозняк пронизывал кладовку для инструментов на самом верху старого склада, стены побелели от инея. Но из кладовки был хорошо виден дом напротив, в котором жил Музи, зато Кабакова видеть не мог никто. Человек, сидевший с сонным видом у бокового окна кладовки, не сводя глаз с улицы, снял обертку с плитки шоколада и принялся откусывать по кусочку. Холодный шоколад отламывался с негромким щелканьем. Все трое членов оперативно-тактической группы приехали из Вашингтона на взятом напрокат «универсале», как только их вызвал по телефону Кабаков.
Проделать тяжелый пятичасовой переезд на машине по магистральному шоссе было необходимо, потому что при просвечивании в аэропорту багаж группы неминуемо вызвал бы неутолимое любопытство окружающих: автоматы, снайперские винтовки, гранаты. Второй член группы расположился на крыше дома на противоположной стороне улицы, в начале квартала. Третий, вместе с Мошевским, ждал в конторе Музи.
Сонный израильтянин у окна предложил Кабакову шоколад. Кабаков отрицательно покачал головой и продолжал рассматривать улицу в бинокль. Он сидел у чуть приоткрытой двери кладовки, выставив бинокль в щель. Кабакову пришло в голову, что, может, он напрасно не сообщил Корли и другим представителям американских властей о Музи и Мадонне. Он фыркнул: разумеется, не напрасно. В лучшем случае американцы разрешили бы ему поговорить с Музи где-нибудь в приемной полицейского участка, да еще в присутствии адвоката. А так он поговорит с Музи в более благоприятной обстановке — если арабы не успели его прикончить.
Музи жил на уютной, обсаженной деревьями улице, в Бруклине, в респектабельном районе Коббл-Хилл. В кирпичном особняке было всего четыре квартиры, и Музи занимал самую большую, на первом этаже. Единственное парадное выходило на улицу, и Кабаков не сомневался, что Музи воспользуется именно этим входом, если вообще появится. Судя по неимоверного размера одежде в его шкафу, он слишком толст, чтобы пытаться проникнуть в дом через окно.
Кабаков надеялся, что сможет завершить все это дело очень быстро, если Музи наведет его на след взрывчатки. Когда все будет кончено, он сообщит Корли. Он взглянул на часы: семь тридцать утра. Воспаленные от бессонницы глаза болели. Если Музи не явится сегодня днем, надо будет организовать слежку, подменяя друг друга, так чтобы у членов группы оставалось время на сон. Кабаков снова и снова убеждал себя: Музи обязательно явится. Паспорта импортера — три, и все на разные имена и фамилии — лежали сейчас в нагрудном кармане у Кабакова. Он обнаружил их, когда в спешке обыскивал спальню Музи. Он предпочел бы ждать его в квартире, но был уверен, что наибольшая опасность грозит арабу именно на улице, и хотел иметь возможность его прикрыть.
Еще раз он оглядел в бинокль окна на противоположной стороне. В одном из многоквартирных домов, слева от особняка, вдруг зажглось окошко. Кабаков весь подобрался. К окну подошла женщина в комбинации. Когда она отошла, Кабаков разглядел за ней ребенка, сидевшего у кухонного стола.
Несколько человек, явно спешивших на пригородные автобусы, появились на тротуарах, бледные и заспанные. Они торопливо шагали в сторону остановки на Пасифик-стрит, в квартале отсюда. Кабаков пролистал паспорта, снова, в сотый раз, вглядываясь в круглую физиономию Музи. Ноги у него затекли, и он встал, чтобы немного размяться. Походная рация на полу у его ног вдруг издала негромкий треск.
— Джерри Димплз. Парадное вашего поста. Человек с ключами.
— Понял, Димплз, — ответил Кабаков в микрофон.
Если все в порядке, то скорее всего это сменщик сторожа, ночь напролет прохрапевшего на первом этаже склада. Минуту спустя рация снова фыркнула, и тот, кто дежурил на крыше в конце квартала, подтвердил, что ночной сторож уходит со склада. Сторож перешел на другую сторону улицы, оказавшись в поле зрения Кабакова, и зашагал к автобусной остановке.
Кабаков снова повернулся к двери — наблюдать за окнами. Когда он глянул в сторону остановки, там стоял огромный зеленый городской автобус. Из его дверей высыпала группка уборщиц. Они медленно пошли по улице — плотные пожилые женщины с хозяйственными сумками в руках. У многих из них были славянские лица, как у самого Кабакова. Они напомнили ему женщин, живших по соседству в годы его раннего детства. Кабаков следил за ними в бинокль. Группка таяла: женщины одна за другой исчезали в дверях домов, где та или иная работала. Вот они приблизились к дому Музи, и одна из них, очень толстая, шедшая посередине, свернула на дорожку к парадному. Под мышкой у нее был зонтик, в каждой руке — хозяйственная сумка. Кабаков навел на нее бинокль. Что-то тут не так. Туфли! Большого размера, дорогие, из кордовской цветной кожи. А на одной толщенной щиколотке — свежий порез. Бритвой!
