Середина земли - Артур Кинк
Ко мне подоспели ещё двое мужчин, которые уже помогли мне выбраться из газели.
Все трое были в рабочих запыленных комбинезонах и дорожных жилетках с отражающими полосками.
Мужики уложили меня на землю и принялись в панике метаться, то ко мне, то к водителю того самого камаза, который всё ещё бился в истерике, кусая кулаки.
Я не пострадал. Разве что пару раз приложился головой, спиной, да извозился в крови с изрезанных ладоней. Первыми прибыли ГАИшники, скорая запаздывала. Из их односложных, тупых фраз, я понял, что мой водитель, Толян, вылетел на встречку под камаз, пытался вырулить, не справился с управлением и улетел с дороги. Периодически, они подходили ко мне, щупали пульс на шее, спрашивали не тошнит ли меня и могу ли я шевелиться.
Фельдшера скорой помощи прибыли только через час. Меня погрузили на холодную клеёнчатую каталку, измерили давление, перевязали руки и повезли на рентген головы в местный ФАП.
Всё это время я прибывал в неком состоянии невесомости. Глядел на суетящихся медсестёр и врачей, и не понимал, зачем они кричат, носятся со своими чемоданчиками, трогают меня за руки и шею, задают глупые вопросы тошнит ли меня и когда в последний раз я мочился. Их простые вопросы и просьбы: лечь, встать, не дышать, следить за молоточком я выполнял покорно. Подавал им полис и паспорт, а когда ответил, откуда я ехал, пожилой врач с красным носом и тучная неповоротливая сестра переглянулись и боязливо поморщились. Сотрясения выявлено не было и без письменного отказа от вмешательств и других уговоров, меня отпустили, вернув все документы, и проводили с теми же подозрительными взглядами. Попадать в гражданскую больницу или полицию мне не положено.
Глава 4. Слепота, светобоязнь.
Станция Болотная, 10 июля, 1824 год.
«Я писала отцу и матушке, что всё хорошо, что нам хватает пищи, здесь не так уж и холодно, а Фёдор не подвергался больше наказаниям. Но не единого правдивого слова в тех письмах нет. Я заметила изменения ещё когда мы были в Петербурге. Фёдор тяжело болел. Несколько дней он не мог подняться с кровати и не выносил солнечного света. Мне даже казалось, что он полностью ослеп, потому, что мне приходилось кормить его с ложки. Он запретил мне вызывать врача и кому-либо рассказывать о его недуге. Я была готова нарушить его наказ спустя три дня, но ему внезапно стало лучше. Только жаловался на боль в глазах и даже замазал очки чернилами. В тот же момент он начал пропадать. Приходил к рассвету или вовсе являлся только на второй день. Но он не пил. Я ни разу с тех пор не видела его хмельным. И однажды, когда он снова ушёл в ночь, я решилась проследить за ним.»
Чита, 22 июля, 2016 г.
Мой телефон разрядился, я был в совершенно незнакомом райцентре и даже не знал сколько сейчас времени и какое число. Здесь едва ли была гостиница или хостел. Спросив у прохожего на улице дорогу до вокзала, я добрался туда минут за пять, неспешным шагом, взял билет на автобус до Читы и нашёл розетку. У меня было миллион пропущенных. В первую очередь я перезвонил командиру и счёл глупым рассказывать ему о всех нелепостях и странностях, что со мной приключились. Я сказал ему что просто ушёл в запой. В этот раз он оказался в недобром расположении духа, и обложив меня трёхэтажным отборным матом бросил трубку.
Я превратился в того пассажира, которых сам обычно сторонился. Вонючий, неопрятный, обросший, с грязными бинтами на руках и немытой головой.
На вокзале меня встретили Цырен и Серёга. Мои давние товарищи по срочной службе, которые заманивали меня в свой край буузами, водкой и женщинами. Ожидая от меня привычный поток новостей и историй, они услышали лишь одну фразу:
– Слышали про станцию Аянкскую?
Серёга пожал плечами, а Цырен нахмурился.
И у меня впервые не нашлось слов. На Цыренином марке мы доехали до дома. Меня отправили в баню, где я долго пытался смыть с себя отвратительную вонь того места, грубой мочалкой и кипятком. Одежду мне предложили бросить в стиральную машину, но я отказался и просто выбросил всё, от крутки до трусов.
Мы остановились на даче у Цырена. Это был добротный дом, светлый просторный. Дыжидма – жена Цырена, накрыла стол. Водка, виски, домашние соленья, буузы, салаты. В доме пахло едой, стиральным порошком и сигаретами, что курили мои товарищи. Тот навязчивый запах сырого мяса, гниения и плесени покинул меня. Но едва я вошёл на кухню, кошка – Маруська выгнулась дугой, распушила хвост, зашипела, а затем убежала в неведанном мне направление. Ту же странность я заметил у хаски Айды, что бегала во дворе. Она сначала облаяла меня, а потом, скуля, забилась в конуру.
Странностью это было потому, что сколько я себя помню, все четвероногие твари меня любили. Кошки мурлыкали и ластились, собаки лизали руки и весело виляли хвостом, когда замечали меня. В части, я всегда подкармливал кутят, белок, птиц. С детства дома водились коты, псы, хомяки и прочая живность.
Серёга и Цырен уже опрокинули, пока я был в бане и теперь были навеселе. Они шумно и наперебой вспоминали наши армейские злоключения. Кто с кем дрался, как местные шалавы показывали свои прелести нам через забор, как Серёга весь день носил огромное полено, разукрашенное под сигарету, за то, что бросил бычок мимо мусорки. Мне налили штрафную, а затем снова наполнили запотевшую рюмку.
Я же отрешённо сидел, пялясь в одну точку и пытался сложить всё произошедшее со мной в одну картину. Жуткий до дрожи посёлок с его местными жителями, аварию, странное поведение Антона и то, что я видел или не видел ночью в лесу.
Я выпил рюмку, закусил каким-то салатом. Хоть мне и кусок в горло не лез, я понимал, что очень давно не ел
