Андрей Лебедев - Конец света
Да…
Старцева всегда тошнило от биографии своего зама.
От этой биографии просто несло кислой блевотиной.
Ради карьеры Данилов должен был всю жизнь спать с уродиной — не просто проживать под одной крышей, но изображать любовь, потому как папа-долгожитель ревниво следил за отношениями в дочкином доме. Стоило бы Данилову проманкировать, отлынить или скатиться в формальности семейных статус-кво, как он пулей вылетел бы и из академии, куда его устроил любимый тестюшка, и из военной адъюнктуры, и из Генштаба, и, наконец, из Резервной ставки, куда в финале карьеры на генерал-полковничью должность был определен практично мыслящий зятек.
Лариса, жена Старцева, которая по внутреннему положению о Резервной ставке тоже жила в бункере и, кстати, не просто жила и задаром поедала местные высококалорийные обеды с ужинами, но работала по специальности — медсестрой в их подземном госпитале, стала что-то часто жаловаться на то, что снится ей покойная мама — Вера Степановна.
Каждую ночь снится.
И так часто она жаловалась на это своему мужу, что тот не выдержал и спросил у Булыгина-Мостового, работавшего теперь главным научным консультантом: а не пытается ли Ходжахмет через свою сестру как-то повлиять на работу Ставки?
Булыгин-Мостовой пообещал подумать над этим.
А Данилов тоже решил об этом подумать.
И надумал, что его шеф Старцев, в отличие от него, Данилова, имеет очень неблагонадежную жену.
* * *Сашу десантировали в лес, что неподалеку от города Гатчины.
Далее он должен был добираться до Питера своим ходом.
А уж там, в Петербурге, ему предстояло найти профессора Баринова и уже с ним вместе искать ходы на базу Ходжахмета.
Баринова он нашел на строительстве минаретов.
А минареты нынче возводились и при Казанском соборе, и при Исаакиевском.
Кресты и там, и там уже были заменены полумесяцами, и теперь по углам культовых памятников архитектуры велись земельные работы котлованного цикла.
Что касается Казанского, то минареты даже как бы должны были оживить недосозданное, недодуманное Воронихиным. Так, полукруглая колоннада, примыкающая к левому боковому приделу и образующая одну из самых живописных площадей города, чудесным образом должна была заиграть в ансамбле с двумя минаретами, построенными позади храма — со стороны правого придела, там, где по первоначальному замыслу Воронихина тоже должна была быть симметричная колоннада. Но новая власть решила строить минареты не там, а на месте памятников Кутузову и Барклаю де Толли.
Памятники сломали.
Ямы под котлованы выкопали… И даже камень того неповторимого колера завезли…
И строителей согнали.
Среди них, кстати говоря, был и Баринов.
Он один из немногих писателей, кто уцелел.
Впрочем, это была гнусная история.
Оказывается, в первую же неделю катаклизма новая власть объявила по радио «Европа-Плюс», что всем членам Союза писателей предлагается явиться на базарную площадь (бывшую Дворцовую) для обсуждения с новым руководством вопросов сотрудничества…
Баринова спасло то, что он был не член.
Он потом и рассказывал Саше Мельникову:
— А почему я предпочитал одиночество? Почему не был тусовочным? Потому что надо же кому-то создавать то, что потом служит пищей тусовщикам. А это ведь трудоемкий процесс — писать умные книжки, и совмещать его с тусованием практически невозможно. Здесь либо писательский процесс с глубоким в него погружением, либо лелеяние своего Я в тусовке с себе подобными.
А потом, одиночество и отсутствие стремления собираться в кучу — это и есть признак силы.
Тогда как принадлежность к тусовке есть признак слабости.
Приходить в некий клуб, сама формальная принадлежность к которому косвенно подтверждает тот статус, что на самом деле дается только Богом.
Идея сбиться в кучу — авось здесь за меня вступятся, если что, — это шакалья идея… А если худых времен не настанет, то здесь можно душевно компенсировать свои сомнения относительно собственной никчемности.
Ведь члены всех этих творческих союзов тешат и лелеят свои комплексы, создавая тусовку по законам: всяк сюда входящий, всяк допущенный сюда бартером тешит и взлелеивает Я своего товарища по тусовке. Ведь это вроде как место для избранных, а раз я здесь, значит, и я, и мой сосед как бы значимые люди. И он, признанный мною, должен признавать и мою гениальность.
Шерочки и машерочки…
В общем, тусовка, творческий союз — это стая бездарностей, собравшихся для того, чтобы коллективом доказать обратное: то, что они не бездарности, а весьма нужные обществу люди.
А истинный мастер не нуждается в формальном подтверждении своего статуса.
Поэтому можно с уверенностью утверждать, что среди членов Союза мастеров нет.
Вернее — не было.
И рыдать по поводу бывших обитателей особняка на Шпалерной, которые потом, разделившись по национальному признаку, обитали на Желябова и на Невском, рыдать по поводу их утраты — право, не стоит.
— Ну вы даете! — хмыкнул Мельников. — А чем теперь занимаетесь?
— Вот, котлован рою под минарет, — ответил Баринов, — у нас соревнование с молдаванами, с теми, что на Исаакиевской теперь роют.
— И что за соревнование? — поинтересовался Саша.
— А кто дольше продержится, — ответил Баринов, — ведь рано или поздно все равно за срыв и за саботаж расстреляют.
— Почему? — удивился Саша. — Разве молдаване способны саботировать?
— А разве возможно построить на питерском болоте колонну выше монферрановской? — вопросом на вопрос ответил Баринов.
— Ну и у кого шансов больше?
— У нас, — горделиво ответил Баринов, — минарет-то должен быть выше купола, а у нас-то воронихинский пониже будет, чем у Монферрана!
— Значит, вы всерьез верите в то, что построите минареты?
— В то, что наши мы построим, — верю, а в то, что молдаване четыре штуки выше Исаакия воздвигнут, да еще из чистого гранита, — не верю.
— А что в сопротивление не запишетесь? — спросил Саша. — Считаете, что это тоже вроде Союза писателей? Типа тусовки бесталанных?
— В резистанцию? — переспросил Баринов. — А откуда она возьмется?
— Ну, хоть бы из честных, свободолюбивых людей, — неуверенно предположил Саша.
— Ай, да бросьте вы, — досадливо махнул рукой Баринов, — какие там честные да свободолюбивые?
Лимит на идеалы давно исчерпан. Химеры идеализма успешно потравлены реалиями денег, развратом картавого либерализма от «Эха» и иже с ними… И в атмосфере нынешнего уныния радует только то, что катастрофа поглотила не только невинных, но и самих либералов, которые со своего картавого «Эха» развращали народ ценностями своего картавого мира.
— Вы злой пессимист, — сказал Саша.
— Нет, я строю минарет и радуюсь жизни, — ответил Баринов.
— А я вас призываю сопротивляться, — сказал Саша, — очнитесь, пойдем с нами.
— Зачем? — пожав плечами, ответил Баринов. — Чтобы в очередной раз спасти тех, кто нас втянул во все это и в конце концов погубил?
— Что вы имеете в виду? — спросил Саша.
— То, что это война денег и идеалов, причем не наших идеалов и не наших денег… Не наша, чужая война…
— Но нас в нее втянули, надо вылезать.
— Чтобы спасти тех, кто нас втянул? — спросил Баринов, не мигая глядя Саше в зрачки.
— Так вы считаете, что мы сделали неверный выбор союзников? — спросил Саша.
— Я так не считаю, — тихо ответил Баринов, — просто я нё хочу спасать чуждое нам и выбирать, какой жернов, перемалывающий меня и мою цивилизацию, мне полюбить больше — верхний жернов или нижний? Идеалы диких и голодных террористов или императив денег и либерального меркантилизма?
— Значит, остаетесь копать котлован под минареты? — спросил Саша.
— Значит, остаюсь, — ответил Баринов.
* * *Вооруженный автоматом Калашникова феллах свистнул в свисточек и прикрикнул на присевших на корточках строителей:
— Канчай курить, бездельники, бери лапата, капай давай, палезай в яма, капай-работай давай!
Землекопы, среди которых было много лиц со следами былой принадлежности к цеху работников интеллектуального труда, покряхтывая, полезли в яму…
На Баринова феллах не глядел, делая для него некое исключение, ведь с ним сейчас разговаривал правоверный в правильном одеянии — в хиджабе и с автоматом…
Но Баринов сам засуетился, вставая с корточек и берясь за лопату:
— Все, все, Саша, я пойду со своими, а вы идите…
— Вы окончательно решили? — спросил Саша.
— Окончательно, — ответил Баринов, — и вам удачи не желаю…
Отходя от ямы, Саша потом еще раз оглянулся.
