Андрей Лебедев - Конец света

Андрей Лебедев

Конец света

Пролог

Гена Семенов был второй пилот, или, как говорят в авиации, «правач», то есть летчик, сидящий справа от командира, — и сегодня Гена был именинником.

Сегодня Гена самостоятельно выполнял весь комплекс действий по управлению полетом — от и до. От выруливания по бетону рулежек, от волнующего отрыва от широкой шереметьевской полосы и до скатывания по глиссаде, и до мягкого касания там, уже в аэропорту Шенефельд, Восточный Берлин, земля Бранденбург…

Командир, Иван Афанасьевич Здоровцев, сегодня только контролировал его действия и давал им оценку. Пора уже летчику Семенову самому пересаживаться в левое сиденье. Позади у Генки — Ульяновское высшее летное училище, школа повышения квалификации, 20 часов на тренажере «Боинга-737» в Турции, двести учебных виртуальных взлетов и посадок с внештатными ситуациями — от выключения двигателя с пожаром в нем до невыпущенной стойки шасси… Теперь тренажерный опыт надо приумножить часами самостоятельной работы на реальной машине с опытным командиром. Осталось только налетать еще двадцать полетных часов — и Генка наберет заветную тысячу. А это значит, что он скоро пересядет в левое кресло. Получит еще одну золотую галочку на погон, еще один шеврончик на плечо синего кителя и станет первым пилотом. И станет не Геной, а Геннадием Васильевичем. Или просто — командиром. Какое замечательное это слово — «командир»…

— Командир, в салоне все о’кей, — доложила старшая бортпроводница Леночка Загальская.

Даже на черно-белом экране монитора было видно, какая у Леночки замечательная грудь. Никакого силикона — натуральный четвертый размер трепетно-дрожащей от вибрации турбин естественной плоти.

— Вышка, я сорок два полета четвертый, разрешите движение на полосу.

— Сорок два полета четвертый, движение на полосу разрешаю.

Многотонный «боинг», до горловин заполненный керосином, тяжело катился по серому бетону, здесь и там почирканному белыми полосками снега, — этими внешними знаками февраля, неведомого и неощутимого для авиационной элиты, ощущающей зиму разве что через открытую форточку остекления кабины… Это только авиатехники и прочий наземный персонал — те, у кого шевроны не золотые, а серебряные, — они там мерзнут, занося на улице хвосты самолетам, а Геша и его командир Иван Афанасьевич, они и в буквальном, и в переносном смысле свысока смотрят на заснеженные просторы отсюда, из уютной кабины с нежно свистящим в ней кондишеном…

Поземка, кстати, мешала теперь видеть метки на бетоне. Метки, нанесенные для разного типа самолетов. Их габарит — метки синего цвета. По меткам видно, как рулить передней стойкой, чтобы не съехать с рулежки на мягкий грунт, чтобы правильно встать на полосе.

А съедешь на мягкий грунт — боковая стойка так увязнет, что придется вызывать тягач, заблокируешь полосу на час, а то и на два, сорвешь расписание — прощай, репутация и карьерные перспективы!

— Леночка, кофе в постель, пожалуйста, — мягким теплым баритоном, от которого трепетно сомлевало не одно стюардессное сердечко, по внутренней попросил Иван Афанасьевич и добавил еще мягче и теплее: — У меня сегодня руки свободны.

Он мог себе позволить говорить такие вещи по внутренней связи, плюя на контрольку черных ящиков, Иван Афанасьевич — первый ас их авиакомпании.

Ничего, пройдет полгода, и Генка тоже станет командовать по внутренней: «Леночка, мне кофе в постель…» Только вот пойдет ли Леночка к нему в экипаж — вот вопрос…

— Вышка, я сорок два полста четвертый, хочу взлет.

Сказал и поймал себя на мысли, что, нарушая уставную форму команды, в точности скопировал манеру Ивана Афанасьевича.

Даже представил себе, как на вышке усмехнулись.

— Сорок два полста четвертый — взлет разрешаю.

Встал на тормозах.

Левой рукой вывел все три сектора газа вперед до упора.

«Боинг» задрожал, казалось, чуть не юзом сносило его тягой двигателей.

Отпустил тормоза.

И тяжелый «боинг» побежал.

Побежал, побежал…

И вот — легкий отрыв…

И «боинг», задрав свою тупую морду к белесым облакам, уже летит. Летит, послушный штурвалу в Генкиных руках.

Лена Загальская обслуживала салон бизнес-класса.

Здесь, как всегда, пассажирами по преимуществу были мужчины средних лет. Бизнесмены, артисты, спортсмены, а может, и политики.

В прошлый раз у нее в салоне два депутата Государственной Думы летели. А оттуда, из Шенефельда, известная пара фигуристов — олимпийские чемпионы с показательных выступлений возвращались.

В этот раз особенно приметных и публично знакомых Лена в салоне не приметила. Как не приметила и особо подозрительных, вызывающих тревогу.

Ах, сколько у них было этих занятий с фээсбэшниками, как распознать террориста да как действовать, как обезопасить кабину экипажа, как предупредить и вызвать вооруженного оперативника, находящегося в салоне эконом-класса…

Но на этот раз среди пассажиров ее салона никто подозрений не вызывал.

По списку — пятеро с русскими фамилиями, славянской внешности, с интеллигентными лицами, вполне внушающими доверие.

И четверо граждан Германии — наверное, ассимилированные турки. Эти — скорее всего бизнесмены. Вели себя естественно, подозрений никаких не вызывали. И на мусульман правоверных совсем не были похожи, потому как еще во время выруливания самолета на полосу попросили по стаканчику виски. Турки чисто говорили по-немецки и шутили с Леночкой, заигрывали, не переходя при этом границ дозволенного…

Поэтому, когда машина оторвалась от полосы и пол в салоне резко наклонился, Лена Загальская спокойно расслабилась в своем служебном кресле, чтобы, переждав первые две минуты резкого набора высоты, приступить к своим обязанностям старшей стюардессы, и первым делом — приготовить командиру чашечку его любимого «эспрессо».

Лена была скорее удивлена, чем напугана, когда ее волосы оказались вмиг намотаны на волосатую руку одного из турецких бизнесменов, и тот оттянул ее голову назад, открывая лебединую шейку, чтобы плотно приставить к ней острую режущую грань пластмассового ножа.

— Открывай дверь в пилотскую кабину, быстро, — на чисто русском языке влажно шептал ей в ухо турок-бизнесмен, — у тебя ведь там, внизу, в Москве дочка шести лет, Анечка зовут… Наши братья ее в залог забрали, она ведь сегодня у тебя должна была с бабушкой на занятия по английскому языку пойти, так ведь? Я правильно говорю? Так она теперь не на английском языке, она у наших братьев вместе с бабушкой. Хочешь, чтобы они живыми осталась? Тогда веди нас в кабину.

«Правач» Гена Семенов плыл в собственной крови.

Сквозь полуоткрытые веки, уже умирая, он видел, как их «боинг» с максимально выпущенными закрылками на минимальной скорости буквально парил над кварталами Москвы. В проходе между креслами, бездыханный, лежал командир — Иван Афанасьевич.

А в командирском кресле сидел чужой.

— Сорок два полста четвертый, сорок два полста четвертый, — все время слышалось в наушниках, — сорок два полста четвертый, сорок два полста четвертый, что у вас происходит?

А Гена не мог ответить, его горло было надрезано.

Он булькал.

Он хрипел кровью, умирая в своем правом кресле.

А в командирском — слева — сидел чужой.

И он правил прямо на Останкинскую башню.

Ах, как быстро она приближается, как быстро…

«Попадет он мордой в ресторан „Седьмое небо“ или не попадет?» — подумал вдруг Гена…

«Попал», — подумал, уже умирая.

Попал…

По улице Чехова шел гон на гаишника… Гаишник убегал… Плохо убегал, потому что толпа его явно догоняла. Даже и не старалась догнать, но, тем не менее, догоняла…

Двое товарищей гаишника уже лежали неживые на зимнем асфальте. Один с неестественно свернутой на спину головой и с открытым переломом голени, с торчащей из разорванной штанины белой костью, словно в мясном магазине на прилавке, что ли…

А другой лежал с торчащим из темени воткнутым в голову арматурным обрезком.

Кровищи на асфальт из башки натекло — черная такая кровища, густая, совсем не такая, как в кино показывают…

Гаишника все-таки поймали.

Толпа хохотала, гоготала, глумилась…

— Тащи его к столбу, тащи его сюда, родимого!

— Веревка, ребята, веревка у кого есть? Давай веревку!

— У меня в багажнике буксирный конец есть, сейчас принесу!

— Неси скорее, пока этот еще тепленький!

Гаишник был толстый, крупный такой гаишник…

Трепыхался, вырывался…

— Жить-то хоцца? — глумливо спрашивал один из толпы вязавших. — Ничего, ничего, потерпи, как и мы терпели!