Замерзшее мгновение - Камилла Седер
— Я простужусь, я точно знаю. У меня нет времени болеть — разве уже не достаточно покупок? Черт, зачем нам еще подушки, у нас ведь уже есть у каждого своя. Сколько ты еще хочешь впихнуть в этот маленький домик? У меня нет денег на все это.
— Мне неинтересно, Мартин, — сказала она, — на что у тебя есть деньги. Я заплачу. Когда речь идет о нашем общем доме, всегда плачу я. Это вопрос приоритета. Ты выбираешь поездки в Гётеборг несколько раз в неделю, чтобы попить пива. Я сейчас выбираю другое. Fine[2]. Но, черт возьми, перестань по крайней мере ныть. Единственное, что от тебя требуется, — идти рядом со мной и притворяться веселым и заинтересованным. Только сегодня, о’кей?
Разве она так сказала, так чувствовала? Кажется, это характерно для гневных супружеских ссор: отсутствие конструктивной ясности. Снова и снова они отклонялись от предмета, теряли четкость в борьбе, которая в итоге свелась к тому, чтобы превзойти другого, набрать очки в словесных боях без правил. Воспоминания накатывали на нее в те моменты, когда она не могла дистанцироваться от них.
В шоке от внезапного одиночества, она сконцентрировала свою боль на том возмутительном факте, что разрыв был таким неожиданным. Ведь они только что купили дом, начали все заново, и все у них так хорошо! Может, следовало ассоциировать перемены с детьми или женитьбой. То, что он фактическим изменил ей, одновременно разрушив начатое вместе строительство, вначале просто невозможно было понять. А слова, будто время лечит, казались просто насмешкой.
Однако она не могла не согласиться с тем, что постепенно научилась оглядываться назад. Боль осталась, но поблекла. В моменты просветления она могла более трезво взглянуть на разрушившиеся отношения. Вспомнить о таких днях, как в магазине «Гёфаб», и прибавить их к другим подобным; и поздние ночи в шумных пабах с пьяными незнакомцами, и море сортов пива, и она сама, стоящая в дверях в ожидании, уже в куртке, пока Мартин храбро боролся с искушением: только одну кружку, еще одну.
В случае же с Мартином дело было не в алкоголе, а скорее в страхе потери: именно шумные кабаки с пьяными незнакомцами и изобилием пива вместо серых будней и отдающейся эхом в пустоте пугающей жизни вдвоем.
Сейя посмотрела на градусник. Немного потеплело, и она решила выпустить Лукаса на пастбище. Надела на него уздечку и вывела на траву. Перед конюшней лежали рулоны сетки, которой она собиралась огородить проход между конюшней и пастбищем, чтобы Лукас мог свободно передвигаться вне зависимости от погоды. Проект, который, как и многие другие, был приостановлен, когда исчез Мартин.
— Я ведь тебе не нужен, — произнес он.
«Нет, — хотела она сказать. — Черт, как ты мне нужен». Но промолчала. Вместо этого неделю рыдала.
Она рыдала по утрам, когда шла к почтовому ящику, чтобы взять газету. Оке Мелькерссон беспомощно смотрел на нее, склонив голову, и даже решился предложить ей пользоваться их ванной, если нужно, — это просила передать Кристина. И конечно же, сказать им, если ей требуется помощь. «Такая девушка, как ты, не должна жить столь плохо, одна в лесу». Кажется, он действительно был обеспокоен. «И конечно же, не в старом доме старика Грена. Разве там ночами не холодно?» Когда Кристина велела Оке спросить Сейю, не хочет ли она снять комнату в их оборудованном по-современному одноэтажном доме, Сейе пришлось поблагодарить, но отказаться. Она должна справиться. Время залечит раны. И у нее ведь есть Лукас.
С тех пор как Оке взял ее с собой на место убийства, ей нужно было держаться от него подальше. Это имело отношение к ее собственным противоречивым ощущениям. Появилось неприятное чувство, несмотря на то оживление, с которым она начала описывать сцену совершения преступления: едва вернувшись домой с допроса, она сразу же села за компьютер. Полузакрытые глаза мертвого продолжали преследовать ее. В кошмарах ей казалось, что это она сама лежит там на гравии. Но что-то мешало. Она еще не пережила это полностью.
Какая-то часть ее стремилась на место, где это произошло, ей необходимо было вернуться туда. Почувствовать. Сфотографировать. Она ощущала болезненное влечение к перекрестку, на котором одна из дорог вела к мастерской Томаса Эделля. Томаса Эделля.
Сейя пыталась ввести того комиссара в заблуждение — и была уверена, что он этого не забудет. Она чувствовала себя виновной в чем-то намного более серьезном, чем пустячная ложь. Она не могла ни объяснить, ни оправдать именно мотив этой лжи. Что-то заставило ее остаться, получить допуск к месту преступления и разрешение взглянуть на убитого вблизи, запечатлеть. Дело здесь было не только в ее журналистских амбициях. Речь шла о случившемся давным-давно, в совершенно другой действительности.
«Мы свяжемся с вами снова, чтобы дополнить ваши сведения», — сказал он, полицейский с кривоватым передним зубом. С сильными руками.
Она хотела посвятить весь день работе. Статья об энтузиастах в жизни организаций застопорилась. Застопорилась, хотя тему выбрала она сама, естественно, намереваясь потом продать ее какому-нибудь местному листку. Усилия, которые она в начале своего образования затратила на то, чтобы наладить связи с потенциальными работодателями, частично оправдались. Иногда, не особенно часто, случалось, что ей поручали сделать репортаж об открытии того или иного спортивного зала, потому что конкуренция была очень жесткой, даже когда речь шла о небольшом дополнительном заработке. А у нее еще даже не было законченного образования.
Сейя рано поняла, что в профессии, для которой постоянный найм является утопией, нужны острые локти. Иногда она задавала себе вопрос, правильный ли выбор сделала, не лучше ли было бы иметь гарантированное место на скучноватой работе, чем всю жизнь сражаться за право заниматься тем, что тебе по душе. И когда она редактировала заметку о разбитом окне в магазине ламп или результатах анкетирования по работе службы помощи на дому, было сложно сохранить убеждение, что ей это нравится. Что желание писать, жившее в ней с детства — письма, дневники, истории, — могло угаснуть и в конце концов полностью исчезнуть в постоянных вынужденных компромиссах.
Однако размышления о будущей профессиональной жизни были лишь предположением — она еще ничего не знала. Она вступила на этот путь, но, чтобы определить последствия своего выбора, следовало сперва пройти по нему.
Кошка потерлась о ее ногу. Сейя очнулась от мыслей, бросила последнюю охапку грязной соломы в тачку и покатила ее за угол конюшни, к навозной куче. Она решила оставить лошадь на пастбище,
