Брижит Обер - Лесная смерть
Мой спаситель — его зовут Жан Гийом, работает он водопроводчиком — настоял на том, чтобы ему позволили сопровождать меня до самого дома. Иветта просто рассыпалась в благодарностях, рассказала ему о своей несчастной ноге — и вот они уже вовсю болтают, уютно устроившись на кухне. А Иссэр, судя по всему, уселся на диванчик и теперь сверлит меня своими — как мне представляется, поросячьими — глазками. Я очень устала, мне хотелось бы побыть одной. И уснуть. Хватит с меня на сегодня. Однако его негромкий любезный голос не дает мне покоя — словно крошечная, но очень противно саднящая ранка.
— Значит, вы не можете объяснить, каким образом оказались в этом пруду, причем именно в единственном его месте, где глубина достигает двух метров?
Нет, не могу; а, стало быть, никаких тебе пальцев. До моих ушей доносится тяжкий вздох.
— Домой вас повез в коляске Стефан Мигуэн, так?
Я приподнимаю палец.
— Он был оглушен ударом какого-то тупого предмета, чуть не проломившего ему затылок. Его нашли в кустах; лежал там весь в крови и без сознания. Он утверждает, что ничего не помнит.
Стеф! Так значит, его оглушили! Но ведь тогда получается, что все происшедшее — вовсе не несчастный случай… Тогда это уже…
— Покушение на убийство — иначе я никак не могу квалифицировать то происшествие, жертвой которого вы стали, мадемуазель Андриоли. Причем покушение более чем странное, ибо убить пытались инвалида, не заключавшего страхового договора на случай своей смерти в чью-либо пользу, более того — даже неспособного кому-то о чем бы то ни было рассказать. Вы, должно быть, понимаете, до какой степени я озадачен.
А я? Да что же я такое? Судьба лишает меня рук, ног, зрения, дара речи, а теперь еще кому-то понадобилось и вовсе меня убить? Что я должна сказать, если даже и завыть-то не могу — могу лишь, словно набитая песком боксерская груша, до бесконечности сносить какие-то непонятные мне удары? Я ненавижу вас, комиссар, ненавижу ваш сладенький вежливый голос, ваши мягкие манеры, то упорство, с которым вы изображаете из себя этакого Эркюля Пуаро; убирайтесь, оставьте меня в покое; и не только вы — все!
— Я полагаю, что вы страшно устали и вам очень хочется отдохнуть. Должно быть, вы считаете мое поведение весьма назойливым. Но поверьте: если я и надоедаю вам, то действую исключительно в ваших же интересах. Ведь это не меня сегодня утром пытались убить. И отнюдь не меня хоть завтра вполне возможно еще раз попробуют устранить, вы понимаете?
Я поднимаю палец. Мерзкий тип. И совершенно зря теряет время, пытаясь нагнать на меня страху: я и так уже достаточно напугана.
— Должен вам сказать, мадемуазель, что факты, как правило, подобны деталям игрушки-головоломки: их всего лишь нужно расставить по своим местам. Если же они упорно не складываются в единую картинку, значит, среди них есть одна поддельная, подсунутая специально. Отсутствие логики в человеческих действиях — вещь страшно редкая. Однако в том, что случилось с вами, ни малейшей логики я не вижу. Тут разве что можно усматривать некую связь между происшедшим и вашей дружбой с малышкой Виржини, которая, если я не ошибаюсь, не далее как вчера вернулась из летнего лагеря…
Вот змея. Значит, все это время ты за нами шпионил.
— Так что я просто вынужден предположить, что Виржини — возможно, и сама того не понимая — поделилась с вами какой-то информацией, представляющей потенциальную опасность для некоего третьего лица, причем опасность настолько серьезную, что с его точки зрения гораздо лучше ликвидировать вас, нежели изо дня в день рисковать тем, что эти сведения могут быть преданы огласке. Вы располагаете какой-то информацией подобного рода, мадемуазель?
Бред какой-то. Если я правильно поняла, Иссэр полагает, что покушение на меня совершил тот, кто убивает детей, буквально-таки потеряв голову при мысли о том, что Виржини рассказала мне о нем нечто, способное выдать его с головой. Однако позвольте заметить, ваша честь, что, если бы он действительно боялся подобных вещей, то почему бы ему тихо-мирно не убить саму Виржини вместо того, чтобы нападать на меня — заранее зная, что уж я-то никому ничего рассказать не способна?
— Позвольте напомнить, что я задал вам вопрос.
Ах да, действительно.
— Виржини сообщила вам нечто важное относительно убийства маленького Микаэля?
Мой палец остается недвижим. И я нисколько не лгу. Ведь она не сказала мне ровным счетом ничего относительно личности убийцы. Всего лишь поведала о том, что была свидетельницей убийства Микаэля и своего брата Рено. Если бы Иссэр знал об этом, он смог бы расспросить Виржини как следует и, несомненно, вытянул бы из нее все ее секреты. А чтобы об этом узнать, он должен задать мне вполне конкретный вопрос. Так должно быть, этот комиссар — ясновидящий, ибо именно это он тут же и делает:
— Мадемуазель Андриоли, во время нашей с вами предыдущей встречи я так и не получил ответа на вопрос о том, утверждает ли Виржини, будто ей довелось стать свидетельницей одного или даже нескольких убийств. Возьму на себя смелость повторить этот вопрос. Говорила она вам что-то в этом роде?
Теперь уже мне деваться некуда — приподнимаю палец.
— О ком из убитых детей шла речь?
Он последовательно перечисляет имена жертв. Я поднимаю палец, услышав имена Рено и Микаэля.
— Отлично. Любопытные шуточки подчас играет с нами наша память, не правда ли? Во всяком случае, я очень рад, что на сей раз она вас не подвела. Но, к сожалению, данная информация вряд ли нам сколько-нибудь поможет. Видите ли, дело в том, что Виржини солгала вам. Она не могла быть свидетельницей смерти брата. Ибо когда это произошло, она была с матерью — они вместе варили варенье. На этот вопрос Элен Фанстан ответила со всей возможной категоричностью: Виржини в то утро никуда не выходила из дому, так как была больна гриппом, к тому же на улице шел дождь. И относительно убийства малыша Микаэля Виржини опять солгала вам: они действительно какое-то время катались вместе на велосипедах, но Элен Фанстан запретила девочке выезжать за пределы их земельного участка — вы, конечно, понимаете, что после того, что случилось с Рено, она стала крайне осторожна и внимательно приглядывала за девочкой… Виржини не пошла с Микаэлем к реке, а вернулась и стала играть в саду возле дома. Вы понимаете, о чем я говорю? Она солгала вам.
Но это невозможно. Откуда же тогда она могла знать, где именно лежит тело Микаэля? И с чего бы вдруг ей заявлять о том, что он мертв, когда и тела-то еще не нашли? Ответ возможен лишь один: наверное, мать все-таки недостаточно бдительно присматривала за ней.
— Утром двадцать восьмого мая Элен Фанстан, запретив Виржини идти с Микаэлем к реке, сначала заставила ее поиграть на фортепьяно, а потом они вместе наводили порядок в саду. Так что нельзя предположить, будто Элен Фанстан недостаточно внимательно приглядывала за дочерью: девочка и на минуту никуда не отлучалась.
Должно быть, Элен все же ошибается. Ведь достаточно было ей отвлечься на каких-нибудь несчастных четверть часа…
— Рассказываю я все это отнюдь не просто ради удовольствия с вами поболтать; я хочу, чтобы вы осознали, что с Виржини не все ладно, девочка получила тяжелую душевную травму, причем очень и очень серьезную. Причина ее довольно странного поведения кажется совершенно необъяснимой, но, на мой взгляд, она очень проста: Виржини не видела собственно убийств, но почему-то считает, будто ей известно, кто именно их совершил.
А вот это уже полная чушь, Иссэр; ведь если она «почему-то считает, будто ей известно, кто именно их совершил», с чего вдруг убийце так приспичило отправить меня на тот свет? Нет; она знает убийцу, и тот боится, как бы она не выдала мне его имя. А Виржини он не может убить лишь потому, что все полицейские в округе буквально глаз с нее не спускают.
— Как бы там ни было, но я вас очень прошу крайне внимательно выслушивать все, о чем говорит вам Виржини. Ведь это жуткое дело мы сможем распутать лишь в том случае, если будем действовать сообща. Мадемуазель, были убиты и чудовищно изуродованы дети; вас саму пытались убить, а вашему другу, Стефану Мигуэну, едва не проломили голову; речь идет отнюдь не о какой-то игре, речь идет о жизни и смерти. Могу я рассчитывать на вашу помощь?
Разумеется, я приподнимаю палец: никак нельзя отказать человеку, способному на столь пламенные речи о добре и зле. Не говоря уже о том, что я отнюдь не удручена тем фактом, что сей комиссар намерен присматривать и за мной, ибо ситуация как-то выскальзывает у меня из-под контроля… И тут наконец до моего сознания вдруг доходит то, что он только что произнес: «чудовищно изуродованы». Никто ни о чем подобном ни разу не упоминал! Ох, если бы я только могла говорить, задавать вопросы — до чего же невыносимо быть немой! Я поднимаю палец.
