Алексис Парнис - Мафиози
Как раз в тот момент, когда он обдумывал все это, три его сотрудника появились заговорщицки в оранжерее, ступая на цыпочках. Это были два его заместителя и предприимчивый Карино. За ними послушно следовал слегка испуганный секретарь Филиппо.
Глаза падроне широко раскрылись от изумления и гнева, когда он увидел, как они неожиданно вынырнули из-за группы гортензий с Явы.
- Мы пришли по очень важному делу, падроне, - сказал мрачный Амадео.
- Очень важному, - добавил Родольфо.
- Это вопрос жизни и смерти, - подчеркнул Карино, выразительно держа руку в правом кармане пиджака.
- Что происходит? - холодно спросил падроне и проклял себя за то, что никогда не брал с собой пистолет, когда спускался в свой «гарем».
- Это касается твоего сына, падроне, - сказал Карино.
- Его судьбы... - добавил Амадео.
- Его жизни... - продолжил Родольфо.
- Я имею в виду одну великую тайну, которую узнал только вчера вечером, - сказал взволнованно Карино.
«Наверное, они узнали о дополнительном соглашении... - подумал Паганини. - Точно, это заместители Карузо проболтались, нарушив страшный закон омерты. Убить их за это как собак. Или еще хуже: как Марчелло».
- А от кого вы узнали тайну? - спросил повелительно падроне.
- От моей дочери! - сказал Карино.
- От твоей дочери? - изумился падроне.
- Да, от Джулии... - уверил Карино.
И неожиданно, как по команде, все начали смеяться, подпрыгивая, как дети, которые затеяли розыгрыш.
- Да, моя дочь, черт побери, - закричал с невероятным ликованием Карино. - Она позвонила мне вчера вечером и сообщила, что до безумия влюблена в твоего сына. Один раз она видела его в тот вечер, когда вы приезжали к нам в дом, в Чикаго... Она по уши в него влюбилась, как громом пораженная его очарованием, по-видимому. Она умрет, как она говорит, если не станет вечным спутником его жизни...
- Было бы большой ошибкой, если бы ты не согласился на это, падроне. - Смуглое лицо Амадео, с жесткими чертами мавританского пирата, потемнело еще больше от напускного волнения.
- Большая польза была бы для «семьи» от этого союза, - подчеркнул изящно одетый эстет Родольфо, выпучив правый глаз (левый он потерял в одной стычке и вставил в дырку от него стеклянный).
- Я его вознесу очень высоко, твоего Марио... - начал перечислять сказочное приданое Карино.
Однако мрачное лицо падроне нисколько не изменилось от радостных слов. «Заговорщики», теряя энтузиазм, переглянулись.
- Может быть, я выбрал неудачный день, - сказал с огорчением Карино. - Но я думал, что принесу тебе радостное известие, которое автоматически поднимет тебе настроение. Ты выглядел таким уставшим на совещании. - Он сердечно похлопал его по спине и затем обнял с фамильярностью будущего тестя. - Оставь на время заботы, Игнацио. Слава богу, дела идут хорошо. Мы можем немного поговорить о наших детях. Кроме шуток, Марио действительно очень понравился Джулии... И если что получится...
Лицо Карино сияло, выражая подлинный энтузиазм перед подобной перспективой. Однако падроне оставался молчалив, задумчив, с опущенной на грудь головой. Потом он освободился от объятий Карино, как будто именно они были причиной его раздражения.
- Нет, Нино, - сказал он твердым голосом. – Мой сын никогда не женится на твоей дочери...
Тот окаменел, будто ему дали пощечину. Двое замов почувствовали, как земля уходит у них из-под ног. Падроне, конечно, велик, но и Карино -экономический мозг «семьи», орудие огромного калибра. Подобное оскорбление могло его толкнуть прямиком в противоположный лагерь.
Атмосфера была наэлектризована. Невинный «заговор» перерастал в действительное столкновение в оранжерее, убедительно напоминавшей о том, как быстро на этой земле могут вырасти ядовитые цветы ненависти. Если он не разъяснит им истинную причину отказа, может разразиться буря. Так вот, понуждаемой самой судьбой, он выбрал подходящий момент, чтобы открыть своим рассерженным сотрудникам, что Марио обречен умереть и, более того, очень скоро...
Все началось шестью месяцами раньше, в Вашингтоне, под сияющим белизной куполом Капитолия - это огромное яйцо часто выбрасывало из себя, как уродливых птенцов, весьма противоречивые решения. В этом-то здании, в удаленной, особой комнате, тайно встретились два непримиримых врага, Паганини и Карузо. Инициативу этой поразительной встречи взяли на себя там, наверху, на самой вершине государственной пирамиды.
«Ваше соперничество может погубить Америку, - сказали им. - Прошла идиллическая эпоха, когда вы вышибали друг другу мозги пулеметами Аль Капоне. Сегодня вы наложили руку и на ракеты фон Брауна. Если вы поднесете средневековую головешку вендетты к какому-нибудь современному атомному устройству, мы все взлетим на воздух. Поэтому постарайтесь с чувством национальной ответственности положить конец вашей войне. А иначе мы наступим вам на хвост!» Таков был смысл высочайшего повеления, которому особое звучание придавало присутствие высокопоставленного офицера ЦРУ.
На первой встрече Карузо лаял, как собака. На второй рычал, как тигр. Только на третьей встрече он заговорил по-человечески, но не во благо. Он заявил, с пеной у рта, что скорее предпочтет, чтобы вся Америка пошла прахом, да и вся его «семья» вместе с ней, чем примирится с Паганини. Счет четыре-три во взаимной резне оставался для него непреодолимой пропастью. Упрямство Карузо было известно. Он обладал колоссальными способностями и подтверждал это уже много лет как глава своего клана, но уж если ему в голову засела какая-то идея, даже самая бредовая, ее оттуда не вытащить и тысячью клещей. Она приклеивалась, как осьминог, тысячью присосок, к его мозгу. Подтверждением служит его нынешняя параноидальная вера в этого чудовищного сексолога-психоаналитика.
Конечно, многие утверждают, вера сдвигает горы. Но иногда эти горы вплотную надвинутся на тебя самого и раздавят. Нечто подобное могло произойти, если бы переговоры не увенчались успехом. Демократическая терпимость Америки обернулась бы тоталитарной непримиримостью. Эти вонючие ирландцы, да и евреи искали повода, чтобы начать преследовать итальянцев, как раньше краснокожих. Все это пытался объяснить по-итальянски Паганини своему непримиримому соотечественнику. Опять без толку!... Карузо сопротивлялся именно как вождь краснокожих, у которого какой-то белый пытается похитить священный, неприкосновенный тотем, перекупить за несколько центов. На пятой встрече Паганини решил его смягчить самыми фантастическими дарами: предложил «семье» Карузо самый выгодный выкуп, даже шестьдесят процентов в тайном импорте турецкого гашиша. Безрезультатно. «Только если ты родишь ребенка и дашь мне его убить, я смог бы обсудить вопрос о мире», - сказал тот ему на шестой встрече. «В моем возрасте ребенка? Ты в своем уме?» - возмутился Паганини. «А ты лечись. Если найдешь хорошего врача, ты сможешь стать счастливым мужем двадцатилетней девушки, как знаменитый виолончелист Казальс. В конце концов я могу тебе одолжить моего личного сексолога-психоаналитика. Эта единственная уступка, которую я согласен сделать, чтобы облегчить положение».
Было очевидно, что Карузо над ним издевался и даже более того. Однако Паганини не сдался так легко. На седьмом совещании он предложил нечто невероятное: «Я даю тебе право выбрать и убить, кого ты захочешь из моей «семьи». В нашей власти выдающиеся личности! Великие имена!» (Вот до чего дошел ради блага Америки Игнацио Паганини). Предложение оказалось сделанным впустую. «Даже если ты предложишь мне Киссинджера, я не соглашусь», - закричал тот упрямо, - «А что бы ты сказал о вице-президенте США?» - проявил невероятное упорство Паганини на этом своеобразном базаре. - «Вице-президент? Он конченый человек. К тому же у него греческое происхождение, а я совсем не выношу греков после моих бедствий на албанском фронте. Как ты знаешь, я был сержантом чернорубашечников на войне, когда ты был простым карабинером в арьергарде».
На восьмой встрече он вновь начал рычать, как тигр. На девятой - как бешеная собака. На десятой у них уже нечего было сказать друг другу - ни по-зверски, ни по-людски. Они молча расстались на лестницах Капитолия. Это был критический момент, страшный, как край пропасти, когда от одного «да» или «нет» зависит судьба целой империи.
Игнацио Паганини глубоко задумался, окаменел, как мраморные изваяния Линкольна и Вашингтона, одним словом, он пережил за секунду метафизический холод вечности. Этого было достаточно, чтобы его сердце обрело высокое благородство великих решений.
«Карузо, стой!» - крикнул он противнику и бросился бегом, чтобы остановить его на последних ступеньках. - «У меня есть незаконный сын в Греции», - сказал он ему, чувствуя в ноздрях запах гари от своей отцовской души, которая пылала на раскаленных угольях жертвы. - «Я берег его в резерве для моей холодной старости. Но я привезу его в Америку, узаконив его, и, когда он станет настоящим Паганини, ты его убьешь».
