Возраст гусеницы - Татьяна Русуберг
Его лицо внезапно расслабляется — становится невыразительным, как вырезанная из бумаги маска. Черные дыры глаз и прорезь рта, которую криво прорывает искусственная улыбка. Он неторопливо закрывает папку и обхватывает рукоять пистолета второй рукой. Глаза отца расширяются, смех застревает в горле — он часто и сипло дышит.
— Кажется, папа очень хочет ответить, — роняет Мартин, едва шевеля губами. — Он просто забыл, что надо поднять руку. Поднимешь руку, папа?
Отец трясет головой. Его пальцы на колене дрожат, с подножки коляски начинает капать чаще.
— Я так и думал. — Еще мгновение брат держит его на прицеле, а потом опускает пистолет, глядя на отца, как на отвратительное раздавленное насекомое. — В тот день мама работала в вечернюю смену, — начинает Мартин ровно и без всякой преамбулы. — Когда она ушла на работу, он отправил меня и Лауру мыться, а сам начал возиться с камерой и оборудованием. Мы оба знали, что это значит. Обычно он запирал тебя в твоей комнате под предлогом наказания, чтобы не путался под ногами. Ты был, конечно, шустрым пацаненком, но проказничать тебе и не требовалось — он всегда находил, за что тебя посадить под замок. Говорил слишком громко или слишком тихо, не так сел, не там встал. Из-за того, что тебя часто запирали, ты стал бояться оставаться один — даже спать тайком приходил ко мне. В тот день я уговорил его не наказывать тебя. Ты и так был расстроен: перед уходом мамы родители успели сильно поругаться, и ты все слышал. Я дал тебе поиграть свои камни — они тебя успокаивали и могли отвлечь надолго. Почему-то с ними ты не чувствовал себя одиноким.
Взгляд Мартина скользит с отца на меня, но я не уверен, что он видит кого-то из нас. Он будто ушел внутрь куриного бога, ускользнул в тот далекий вечер, снова став девятилетним ребенком, пытавшимся защитить меня от того, кто должен был любить и защищать нас обоих.
— Мы были в комнате Лауры. Ему нравилось, что там все розовое — подушки, покрывала, шторы и мягкие игрушки, — продолжает брат монотонно и бесцветно. Я думаю о том, сколько раз он уже это делал: рассказывал о случившемся полицейским, соцработникам, психологам, психиатрам и бог знает кому еще из тех многочисленных взрослых, которые пытались исправить его, починить, вылечить, сделать таким, каким, по их мнению, он должен быть. — Я делал все, что он говорил, механически, как робот. Я давно научился разделять себя и тело. Тело было в той розовой комнате, а я — нет. Я научился уходить через туннели в камнях. Это был мой секрет. Даже когда камней не было перед глазами, я строил туннели в своей голове. Я пытался научить этому и Лауру, но у нее не получалось. Она всегда оставалась там, с ним, в этой спальне. Он это чувствовал. Он говорил, я похож на куклу, а она — живая. Она была его принцессой, его звездой.
Мартин замолкает. Тишина в доме давит на уши. Все, что я слышу, — подвывающий в вытяжке на кухне ветер да частое, с присвистом дыхание отца. Его землистое лицо блестит от пота, язык елозит по сухим губам — темный и острый, как у хамелеона, обвившего его предплечье.
Внезапно я тоже ускользаю — через туннель в моей голове. Я вижу нас всех сверху и сбоку, будто заглядываю, сняв крышку, в кукольный домик.
Четверо сидят за столом в странной пародии на семейный ужин, где в меню пистолет, нож и документы тринадцатилетней давности. Когда ужин закончится, кто-то умрет. Только этот кто-то не должен быть Машей. Она тут вообще ни при чем. Она здесь случайно. Если понадобится, лучше я займу ее место. Если понадобится, я убью.
4
— В тот день он зашел дальше обычного. Наверное, потому что мама выбесила его и уехала, а мы так удачно остались. От меня никакой реакции он не добился и переключился на Лауру. По почте как раз пришли новые игрушки — силиконовые и стеклянные, как вы уже поняли, а не плюшевые, — и он решил их попробовать. Обычно сестра не сопротивлялась — замирала перед ним, как крольчонок перед удавом. Но тут не выдержала.
Он терпеть не мог слез. Они все портили. Он начал орать и угрожать. Знал, что больше него Лаура боится только Вигго и крыс. Брату он всегда мог позвонить, а крысы водились в промышленных цехах, даже в сортировочную порой забегали.
Я не мог больше смотреть, как он мучает сестру. Попробовал его остановить. Он начал орать, чтобы я убирался к себе, но я не уходил. Тогда он ударил меня и выволок в коридор. Я упирался. Сопротивлялся, как мог. Он потащил меня к моей комнате — наверное, хотел запереть там. Для этого нужно было пройти мимо лестницы. Никто из нас не заметил камней на полу. Я ведь оставил тебя с ними в твоей комнате, только двери не закрывал. Наверное, ты перебрался в коридор позже — поближе к знакомым голосам.
Я лягался и цеплялся за перила. Помню, меня трясло от ярости. Я не чувствовал боли от ударов, которыми он меня осыпал. На глаза словно упала пелена, в ушах шумело. В итоге я вцепился зубами в руку, которой он меня держал. Она разжалась. Я упал на пол, извернулся и изо всех сил пнул его ногами. Наверное, тогда он поскользнулся. Не знаю. Я просто услышал короткий вскрик и грохот. Посмотрел вниз — и увидел искореженный силуэт на полу, кровь и рядом — тебя. Потом у лестницы вдруг появилась Лаура. Она тоже глядела вниз — и кричала, кричала…
Наверху послышались шаги. Тяжелые шаги взрослого мужчины. Скрип двери. Снова шаги — быстрые и легкие, будто через площадку кто-то пробежал.
Я замер, задрав голову. Лестница ввинчивалась в полумрак штопором ступеней. Из него сочились звуки. Голоса. Шепот. Голоса стали громче. Они спорили.
Теперь я мог разобрать слова.
— Не надо. Она не хочет. Не трогай ее.
— Заткнись и убирайся к себе!
— Отстань от нее! Нет! Не надо!
Шум наверху усилился. Будто там боролся кто-то. Я слышал звуки удара и падения, снова топот — и крик. Пронзительный, тонкий
