Возраст гусеницы - Татьяна Русуберг
Я думаю о вечно улыбающейся Пак. О молчаливом Ноке с испуганными глазами. О Наташе, и маленькой Еве, и всех тех детях, на которых всем наплевать. Я думаю, что, если бы не брат, на месте Нока мог бы быть я. А еще я думаю о Маше, сидящей напротив меня с лицом, как на фотографии под разбитым стеклом: кожа цела, крови нет, но поверхность пошла трещинами, полосующими черты на плохо пригнанные друг к другу треугольники.
Что бы ни случилось, когда последние отведенные отцу минуты истекут, она не должна быть здесь. Не должна быть замешана в этом. Это наши боль, грязь и кровь и наше же очищение. Мы должны разделить его на двоих — брат и я. Третий здесь лишний.
8
— Вот видишь, можешь же быть честным, когда хочешь, папа, — сказал Мартин мягко и коротко глянул на часы. — Осталась одна минута. У нас есть время на последний вопрос.
Эрик, обессилев, скорчился в кресле — только руки на колене мелко дрожали от напряжения. Глаза лихорадочно блуждали по помещению в поисках выхода, то и дело цепляясь за лежащий на столе нож. Наверное, он чувствовал себя загнанной в угол крысой. Он и был крысой — отвратительной, разжиревшей на чужих страданиях, переносящей заразу тварью. Но теперь, когда я поняла, что задумал Спирит, я не могла позволить, чтобы все кончилось так.
— Хватит! — громко заявила я, стараясь пробиться к Ноа, сидевшему напротив с затуманенным взглядом. — Ваш отец во всем признался, и мы трое это слышали. Уверена, что на его компе, как и на ноуте Вигго, полно доказательств их вины и электронных следов. Я сама видела у Вигго запароленные папки, Ноа знает. Давайте просто сдадим этих говнюков панцирям — и все. Покончим с этим! Медведь, слышишь меня?
— Этот сценарий мы уже отыгрывали, — оборвал меня Мартин. — К сожалению, не слишком удачно. Я решил попробовать что-то новенькое.
— Новенькое?! — Я задохнулась. Меня потряхивало — то ли от ужаса перед собственной наглостью, то ли от накопившейся злости. — Или даже еще не забытое старенькое? Ты теперь и брата решил в убийство втянуть? Хочешь сделать его соучастником? Всю жизнь ему поломать — из-за кого? Из-за этого… — я с ненавистью взглянула на человека в инвалидной коляске, — пресмыкающегося?!
— Мартин, пожалуйста, — очнулся от своего ступора Ноа. — Дай ей уйти! Маша тут ни при чем. Она случайно со мной оказалась. Отпусти ее!
Внезапно получилось, что мы все орем друг на друга, повскакав с мест и едва слыша, кто что говорит. Даже Эрик из последних сил выкрикивал то ли проклятия, то ли оправдания, то ли мольбы о пощаде. Перед глазами у меня рябило, будто воздух над столом нагрелся и дрожал, заряженный нашими эмоциями. И гром грянул — Мартин выстрелил снова.
Я упала на стул — ноги так и подкосились. Думала, все, Эрику кранты. Но тот подвывал в своем кресле, вцепившись в раненую ногу. А в столешнице появилась круглая дырка с обугленными краями. Спирит выстрелил в стол, когда Планицер-старший потянулся за ножом.
— Очень неумно, папа, — прокомментировал он, уже полностью овладев собой. — И у нас осталось всего полминуты. Раз ты успел дотронуться до нашей «бутылочки», будем считать, что выбор сделан. Пора высказаться твоему младшему сыну.
С ужасом я увидела, что кончик ножа действительно указывал на Ноа.
Он медленно опустился на стул, переведя обреченный взгляд с гипнотически блестящего лезвия на брата. Внезапно я догадалась, о чем Мартин собирается его спросить. Я знала это совершенно точно. Не была только уверена, что ответит Ноа, когда брат спросит: «Как думаешь, отец заслуживает смерти?»
9
Мы с Мартином смотрим друг на друга. Как когда-то давно, в детстве, нам не нужны слова. Мы читаем все по глазам, по складкам у губ, по морщинкам на лбу. Все уже решено. Время на нашей стороне, но оно истекает.
— Мама когда-нибудь упоминала обо мне? — прервав молчание, спрашивает брат.
Что я выберу: смертельную правду или ложь во спасение?
Хамелеон в инвалидном кресле уже мертв, а Мартин — жив. Я только что обрел его снова и не хочу потерять. Поэтому говорю:
— Она скрывала, что у меня есть брат и сестра, а потому никогда не говорила о вас. Но она хранила фото с моих крестин, на котором есть ты и Лаура. И еще наши детские вещи. Наверное, были и другие фотографии, но она сожгла все перед смертью — пока меня не было дома. Я нашел на кострище обгоревшую розовую пинетку и плюшевого медведя. Его отец мне когда-то подарил. Пинетка наверняка принадлежала Лауре. Но в костре было кое-что еще.
Лицо Мартина — открытая рана. И надежда. И жажда любви. И я даю ему напиться, потому что наверняка так оно и было. Просто я слишком плохо искал.
— Круглый камушек с дыркой посередине. Куриный бог.
Мой брат улыбается. Улыбается так, как умеет только он, когда улыбка касается его глаз.
А потом поднимает руку с часами.
— Вам пора. Идите по дороге к городу и считайте до ста. Как досчитаете — звоните в службу спасения.
— Ну слава богу! — вырывается у хамелеона в инвалидном кресле.
— Надо наложить ему жгут! — вскакивает со стула Маша. — Иначе может быть слишком поздно!
Мартин кивает. Вытаскивает из джинсов ремень и швыряет Эрику. Маша делает шаг в сторону раненого, но мой брат ее останавливает:
— Он сам справится. Уходите. Быстрее!
Обхожу вокруг стола и хватаю Машу за руку. Тащу ее в коридор. Она оглядывается, но не сопротивляется. Последнее, что я вижу уже со двора, через освещенное окно гостиной, — отца, возящегося с ремнем, и брата, поднявшего пистолет.
Я дергаю Машу за руку, и мы, спотыкаясь, бежим в ночь.
10
Лес шумел вокруг нас — мрачный, встревоженный, оголенный и истерзанный морским ветром с побережья. На душе у нас было так же темно, бесприютно и жутко. Мы неслись вперед, как сорванные бурей листья — спотыкались, падали, поднимались, цепляясь друг за друга, нащупывали путь во мгле, не чувствуя холода в распахнутых куртках. Я забыл надеть кроссовки и сбил ноги в кровь о мелкие камни, но заметил это только потом. Даже о фонаре в рюкзаке, который машинально прихватил с собой, вспомнил, только когда свет в окнах отцовского дома окончательно скрылся за деревьями.
Я остановился
