Мариша Пессл - Ночное кино

После моего вторжения на лекцию Бекмана мне с разницей в несколько часов перезвонили и Хоппер, и Нора: оба в тревоге спрашивали, все ли у меня хорошо. Значит, эти двое не исчезли, в отличие от прочих, – они попросту деловито погружались в свою жизнь. Нора репетировала первый монолог Аль Пачино из «Гленгарри Глен Росс» – собиралась читать его на пробах «Гамлетты» в Блошином театре. Разговор с Хоппером получился натянутый, хоть и любезный: с одной стороны, нас постоянно прерывали те, кто ему звонил, с другой – он ведь так и не простил мне решения и дальше раскапывать истину о Сандре. Оба спросили, продолжаю ли я расследование, но мне почудилось, что оба не желали знать ответ. Александра Кордова уплыла в их прошлое, обернулась прекрасным сумеречным днем, который они предпочитали вспоминать в грамотно подобранном освещении, под берущую за душу музыкальную тему, – они не хотели знать новых подробностей, рискующих запятнать этот образ. Я распрощался с обоими, ни словом не обмолвившись ни об исчезновении всех очевидцев, ни о сигаретах «Мурад», ни о фирменных киношных приемах Кордовы, что усеивали наше реальное расследование.

Впрочем, одна ключевая фигура осталась-таки на месте.

Я зашел в «Чары», без приглашения нырнул под черную портьеру в заднюю комнату, ожидая, что какой-нибудь незнакомец за круглым столом сейчас поведает мне, что Клео переехала в Луизианскую дельту.

Но к моему потрясению – и облегчению, – за столом сидела Клео. Мое появление ее удивило, и, обменявшись с нею парой-тройкой неловких любезностей – в том числе спросив, знает ли она Кордову («Режиссер такой? Нет», – ответила она, явно растерявшись) и ела ли когда-нибудь стейк тартар («Я веган», – сухо объявила она), а также проверив, не «Фил Люмен» ли выпустил красную лампочку в люстре над столом (нет, ее выпустила «Дженерал Электрик»), – я поблагодарил ее и поспешно ушел, одержимо проигрывая в голове последнюю нашу встречу, когда Клео показала мне, как сама по себе двигается тень левиафана.

Это было взаправду.

Это не объяснишь передозом дурьего зелья. То был намек на подлинность черной магии, незримых темных трещин, что прорезают наш обыкновенный мир.

Ведь так? Я раздумывал об этом дни напролет, а потом наконец раздался долгожданный звонок.

– Макгрэт. Шерон Фальконе.

По голосу чувствовалось, как ей неловко. Похоже, об окровавленной рубашке и костях она не сообщит мне ничего утешительного.

– Нам удалось посмотреть то, что ты принес.

– И?..

– Ничего.

Она помолчала – видимо, уловила, что новости меня подкосили.

– В образце нет крови – ни животной, никакой. Нашли следы глюкозы, мальтозы, какие-то олигосахариды.

– Это что такое?

– Кукурузный сироп. Скажем, на рубашку пролили газировку – баночную или бутылочную. А потом это все так хранилось, что затвердело. Но образец уже разложился – не поймешь.

– И нет никаких шансов, что это человеческая кровь?

– Никаких.

Я зажмурился. Кукурузный сироп.

– А кости? – спросил я.

– Связали с семейством Ursidae – скорее всего, Ursus Americanus.

– Это кто?

– Черный медведь. Вероятно, ступня медвежонка.

Черный медведь.

– Тебе пора в отпуск, – сказала Шерон. – Вали отсюда на пару недель. Этот город мозги перекашивает. Тут как со всеми ядовитыми любовями. Надо передохнуть, а потом опять, за новой дозой боли и мук.

Сказать мне было нечего. Да не может такого быть. Я же был уверен – убежден, что на съемочных площадках творилось подлинное человеческое страдание. Не может быть, что все закончится так.

– Ты там жив? – спросила Шерон.

– Прости, что тебя дернул, – выдавил я.

Она откашлялась.

– Давай-ка переключайся. Уверяю тебя, я понимаю, как это все цепляет, как ничего нет важнее, только бы найти тайную дверку в подземный бункер, где за решеткой сидит правда. Но порой никакой правды там нет. Даже если ты ее чуешь и слышишь. Или туда больше нет пути. Все заросло. Камни сдвинулись. Шахты обрушились. Человеку никак не проникнуть, никакой динамит на свете не возьмет этот завал. И тогда ты плюешь. И переключаешься.

Тут у Шерон заблеял телефон – она, впрочем, не обратила внимания.

– Темная сторона жизни имеет свойство настигать нас и так. Кончай за ней гоняться.

– Спасибо тебе, Шерон. Спасибо за все.

– Да ладно. Всё, ноги в руки и вали на пляж. Подругу себе заведи, загар, хоть что-нибудь, ага?

– Конечно.

– Держись.

– И ты.

И Шерон дала отбой. Ступня черного медведя.

До вечера я учился жить с чистейшим разочарованием, уговаривая себя, что нужно его принять, что Хоппер и Нора были правы. Я прошел этот путь до конца. И уткнулся в неопровержимый тупик. Нет никаких улик никакого преступления.

Но потом я сообразил, что один камень еще можно перевернуть. Остался еще один человек, способный пролить свет на происходящее, – инсайдер, который сможет объяснить, что все это значит. И человек этот давно сотрудничает с Кордовой. Инес Галло.

Надо лишь подождать, пока она вернется в таунхаус. Я подожду, сколько потребуется. И когда эта женщина наконец появится – сегодня, завтра, через три года, – я буду готов.

Случилось это на двенадцатый день моего дозора. В самом начале шестого я возвращался из гастронома на Лекс и заметил, как по тротуару, обгоняя меня на полквартала, спешит низенькая женщина в черном пальто.

Инес Галло. Я узнал ее мгновенно: кое-как обрезанные седые волосы, сутулая, напружиненная, словно бычок перед атакой. Будто желая побыстрее скрыться с глаз, она взбежала на крыльцо и исчезла в доме.

Я подождал пару минут; улица пустовала. Я ухватился за кованую решетку на окне первого этажа и полез. Галло надо застать врасплох, и я помнил, как лез Хоппер: ступни между прутьями, правую ногу на старомодный фонарь над парадной дверью. Дотянувшись до решетчатых перил на втором этаже, я подтянулся, ногой зацепился за перила, свалился на усыпанный листвой балкон. И направился к окну справа, где Сандра перерезала сигнализацию.

Галло повключала светильники внизу – из двери напротив лился свет, и я все видел. Вычурная, обшитая деревом библиотека, вся мебель покрыта простынями. И никого.

Я кредиткой слегка приподнял оконную раму, потом открыл ее пошире и залез внутрь.

Хоппер говорил, что в ту ночь, когда сюда залезал он, таунхаус словно застыл во времени. Все предметы ровно там, где были семь лет назад, в тот день, когда они с Сандрой должны были улететь в Бразилию, а она его кинула. «Ровно та же случайная мебель накрыта ровно теми же простынями. Те же ноты Шопена на пианино». А теперь все тщательно укрыли и убрали; я заглянул под простыню на массивном «Стейнвее» в углу и никаких нот не нашел. Кто-то – наверное, Инес Галло – успел тщательно здесь прибраться – может, после Хоппера.

Против двери, повернутое к освещенной площадке и винтовой лестнице, стояло кресло. Я сел, подождал и вскоре услышал торопливые шаги вверх по ступеням.

И вдруг появилась она – Инес Галло, в мешковатых серых шерстяных штанах и белой блузке, бежит по площадке к следующему маршу.

– Мисс Галло.

Она ошеломленно застыла и уставилась на меня, видя, вероятно, лишь темный силуэт.

– Или лучше – Койот?

Она в ярости рванулась к порогу, рука огладила выключатель, и люстра залила библиотеку тусклым золотом.

Всмотревшись, Инес Галло окатила меня безмолвным презрением – очевидно, прекрасно знала, кто перед ней.

– Извините, что без приглашения.

– Люди, вы совсем не понимаете намеков. Надеюсь, вы любите ночевать в обезьяннике.

Голос у нее был низкий, сиплый – больше подходил дальнобойщику или шестифутовому вышибале, а не этой кряжистой, но все-таки маленькой женщине. Она едва дотягивала до пяти футов, но сложена была как шлакоблок. Схватила телефон со столика в библиотеке, потыкала в кнопки.

– Я бы на вашем месте воздержался.

– Правда?

– Койот – любопытное имечко. Лично я бы предпочел, чтобы меня друзья прозвищем компрометировали поменьше. Работорговля? Принудительный труд? Приятель из таможенно-иммиграционной полиции говорит, в вашем родном городе были неплохо поставлены дела. Пуэбла, если не ошибаюсь? Так вот он мне рассказывал, что раз в год туда приезжала загадочная женщина в пустом минивэне, а потом уезжала, битком набив его людьми, – штабелями их складывала, как дрова. Я с парой-тройкой побеседовал. В замечательных подробностях описали женщину за рулем. За каждое нарушение – от трех до семи лет. Сколько фильмов вы так успели снять? Десять? От тридцати до семидесяти, значит. Я подозреваю, после «Гребня» вас в федеральной тюрьме ждет нехилый культурный шок.

Излагая все это, я наблюдал за ее лицом. И на слове «работорговля» понял, что попал в яблочко.