Мариша Пессл - Ночное кино

Я вкратце объяснил, как он влез ко мне в квартиру, слинял через весь Вест-Сайд на пирс, прикинулся престарелым педерастом и в мгновение ока исчез.

– Макгрэт, как ты мог прохлопать? Это же Похотливый Хрыч, его легендарный кунштюк.

– А Одноглазый «Понтиак»?

Бекман задумчиво переплел пальцы:

– Всегда есть темный «понтиак», черный, синий или темно-бордовый, с одной горящей фарой. Предмет или человек, которого он ею освещает, будет уничтожен.

Хоппер утверждал, что видел такую машину на стоянке мотеля, пока они с Норой ждали моего возвращения из «Гребня». Я это пометил, а Бекман заглянул в мои записи.

– Ты видел Одноглазый «Понтиак»?! – вскричал он. – Не говори мне, что ты был под фа…

– Я не был. И видел его не я. Кадр Любопытный Том?

Бекман в нервном негодовании захлопал ресницами:

– Фирменный кадр Кордовы. Как и вид из багажника у Тарантино, Любопытный Том – кадр без склеек, где человек не знает, что за ним пристально следят. В кадре всегда есть отдернутая занавеска, жалюзи, грязное окно автомобиля или приоткрытая дверь.

Я поразмыслил, но никаких обстоятельств моего расследования это не проясняло.

– Не Знают Что? – продолжал я.

Бекман пожал плечами:

– Прихвостень, правая рука, представитель, шестерка. Появляется, когда не желает появляться босс, невозмутимо и бездумно выполняет указания, тем самым напуская на мир темную злую силу. Это, само собой, библейская цитата, из Луки, глава двадцать три: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают».

Я поворочал мозгами, а затем меня осенило. Так очевидно, что я чуть не рассмеялся вслух. И записал имя.

– Тео Кордова? – переспросил Бекман, читая у меня через плечо. – На что тебе сдался Тео Кордова?

– Он за мной следил.

– Сын Кордовы? С чего ты взял, что это он?

– Трех пальцев на левой руке не хватает.

Бекман содрогнулся:

– Да, верно. Тео всегда был странным, молчаливым юношей. Затравлен отцом, годами умирает от любви к женщине старше его.

Я нацарапал и это.

– Стейк Тартар?

Бекман энергично облизнулся:

– В каждом фильме кто-нибудь, зачастую статист, сидит и жует мелко нарезанное сырое мясо. Так вот. Первый, кто после этой недожаренной трапезы появляется в кадре средним или крупным планом, – он что? Правильно, гнилой. Он втайне – обычно за кадром – стал предателем, продался, перебежал, дезертировал, ему больше нельзя доверять. Так Кордова напоминает нам о нашем вездесущем внутреннем каннибале – о том, что в конечном итоге все мы – прожорливые твари и станем удовлетворять свои самые чудовищные желания, если настанет подходящий момент. Говорят, это его любимое блюдо.

Я не припоминал, чтобы поблизости кто-нибудь так питался, поэтому нарисовал вопросительный знак.

– Злой Король?

– Злой Король, – церемонно возвестил Бекман, покашляв. – Злодей. Воплощение вселенского ужаса, как мифического, так и реального. Может изображать раскаяние или выглядеть совершенно невинным. Как правило, обладает большой властью. Чем умнее и коварнее Злой Король, тем страшнее и великолепнее буря, которую он творит.

Тут все просто. Кордова.

– Фил Люмен?

Бекман кивнул:

– Мелкая деталь. Компания «Фил Люмен» – производитель всех источников света в фильмах Кордовы. Уличные, налобные и переносные фонари, лампочки, стробоскопы, лава-лампы – все выпускаются компанией «Фил Люмен», что на латыни означает «любовь к свету». Временами имя выкликают в аэропортах или в репродукторах универмагов. «Мистер Фил Люмен, пожалуйста, подойдите к терминалу Б „Юнайтед Эйрлайнз“».

Вроде я ничего подобного не слышал – впрочем, вряд ли бы заметил.

– Тень?

Бекман помолчал, грустно улыбнулся:

– Это моя любимая. Тень – то, за чем люди охотятся всю историю. Или она ходит по пятам за героем и ни в какую от него не отстает. Могущественная сила, она истязает и чарует. Ведет в ад или в рай. Она – пустота внутри, которую ничем не заполнить. Все, чего не пощупать и не удержать, столь эфемерное и мучительное, что перехватывает дыхание. Возможно, ты даже мельком ее увидишь. Потом она исчезнет, однако образ пребудет с тобой. Ты запомнишь его до конца своих дней. Тень – то, что тебя страшит, и то, чего ты парадоксальным образом ищешь. Без наших теней мы ничто. Они придают контраста нашему бледному ослепительному миру. Благодаря им мы видим то, что прямо перед нами. Но они томят нас до самой нашей смерти.

Это Сандра. Бекман безупречно описал мою встречу с ней у водохранилища. Он посмотрел, как я пишу, и его черные глаза-бусины скакнули от ее имени к моему лицу.

– Что еще? – спросил я.

– Что еще – где?

– Мышление Кордовы. Его сюжеты.

После паузы Бекман задумчиво пожал плечами:

– Я знаю, что эти константы неизменно нарывают у него в мозгу. Других мне вычислить не удалось. Все прочее, как говорится, не история, не люблю эту максиму, а революция. Постоянный бунт. Преображение. Вращение. Ой батюшки, – вскинулся он. Его осенило. – Еще одно, Макгрэт.

– Так?

– Зачастую на каком-то этапе нарратива герой сталкивается с персонажем, который воплощает жизнь и смерть. Он или она сидит на пересечении жизни и смерти, в начале одного и конце другого. – Бекман глотнул воздуху, ткнул в меня пальцем. – Это будет обманка, подмена, чтобы даровать свободу настоящему. Любимый персонаж Кордовы. Разум Кордовы вызывает его к жизни постоянно, что бы ни случилось, понимаешь меня?

Я не очень-то понимал, но поспешно записал.

– А финалы?

– Финалы? – вздрогнул Бекман.

– Чем все заканчивается-то?

Он нервно потер подбородок – так распереживался, что заговорил не сразу:

– Ты знаешь не хуже меня. Финалы его – сейсмические толчки для души. После его финальных реплик не спишь, мучаешься сутками и потом всю жизнь. С Кордовой никогда не угадаешь. Иногда в финале надежда и спасение, точно крошечный бело-зеленый бутончик новорожденного цветка. Или одно лишь опустошение, обугленное поле боя, усеянное оторванными ногами и языками.

Я сделал пометку – изнутри исподтишка подкатывала волна ужаса – и сунул листок в карман.

– Спасибо тебе, – сказал я Бекману. Того вдруг обуяли размышления, и говорить ему расхотелось. – Я все объясню, когда будет больше времени, – прибавил я и зашагал прочь.

– Макгрэт.

Я остановился, обернулся. Бекман смотрел на меня.

– На тот маловероятный случай, если ты в самом деле оказался в этом феноменальном, весьма завидном положении и правда умудрился провалиться в историю Кордовы, я должен напоследок дать тебе совет.

Я молча ждал.

– Будь хорошим парнем, – сказал он.

– Как я узнаю, что я хороший парень?

Он ткнул в меня пальцем и кивнул:

– Очень мудрый вопрос. Ты не знаешь. Большинство плохих парней считают, что они хорошие. Но есть кое-какие означающие. Ты несчастен. Тебя ненавидят. Ты шарахаешься во тьме, одинокий и смятенный. Ты толком не постигаешь подлинной природы вещей до самой последней минуты – да и тогда лишь в том случае, если тебе хватит упорства и безумия пойти до самого что ни на есть конца. Но главное – и это критично, – ты действуешь, не думая о себе. То, что тобою движет, вообще не имеет касательства к твоему эго. Ты действуешь во имя справедливости. Или милосердия. Или любви. Это большие, весьма героические качества, и тащить их на своих плечах под силу только хорошим. И еще ты умеешь слушать и выслушать.

Он снова облизнулся и нахмурил брови:

– Если ты хороший парень, ты можешь и выжить, Макгрэт. Но разумеется, с Кордовой нет никаких гарантий.

– Я понимаю.

– Удачи тебе, – сказал он, стремительно развернулся и, не глядя на меня, исчез в аудитории.

Следующие одиннадцать дней я дежурил на Восточной Семьдесят первой у таунхауса, куда залезал Хоппер. Приходил, естественно, домой беспокойно поспать, но под парадной дверью вдоль порога незаметно натягивал ниточку, прилеплял ее микроскопической капелькой пластилина – так я узнаю, заходил ли кто, пока меня не было.

Но ниточку не трогали.

За истину я признавал одно: каким-то образом меня мастерски подставили, и началось это, судя по всему, с явления Сандры у водохранилища. Зачем, как именно это все спланировано и воплощено, правду ли говорили наши очевидцы, что реально, что нет – этого я уже не понимал. Реально ли событие, если испарились все улики? Возможна ли категорическая истина, если она обитает исключительно у тебя в голове, бок о бок с грезами?

В жизни и искусстве Кордова перемешивал фантазию с реальностью и теперь, похоже, блистательно – и к великому моему прискорбию – спаивал меня своим типическим коктейлем из правды и вымысла. Возможно, тем самым он подчеркивал не только свое превосходство – внушая, что маску с него не сорвать, что я никогда в жизни его не поймаю, – но и тот факт, что порою величайшая истина о семье, о человеческой жизни и есть фантазия и лишь недалекий разум жаждет аккуратно отделить одно от другого.