Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
Что ему было противопоказано, так это долго задерживаться на одном месте. Он должен быть мимолетным. Анатолий Вислогузов, как иллюзионист, на глазах у почтенной публики превращался то в профессора, то в скрипача, то в главбуха несуществующего предприятия. То он отпускал бороду, то носил усики и бачки, иногда появлялся даже в очках. Сегодня в Вологде, а там — в Кисловодске, потом в Астрахани, в Чите...
На этот раз он двигался к востоку. Он был крайне осторожен. Заметил, что двое военных из соседнего купе что-то пристально приглядываются к нему. Ночью вышел на первой попавшейся станции, дал пятерку проводнику и проехал несколько перегонов на товарнике. Затем снова взял билет на первый попавшийся пассажирский.
Высадился в Лазоревой. Сюда просил его еще давно наведаться Филимонов. Филимонова уважал. Старик учил его хорошему тону, и благодаря его урокам Килограмм не говорил больше «транвай», «паликмахтерская», «булгахтер», уступал место женщинам и не пыхал табачным дымом в лицо собеседнику.
2
Итак, Килограмм явился к Черепанову. С одной стороны, Жора обрадовался приезжему: «свой, кирюха»... В то же время у него возникли опасения.
— Часто ко мне стали наши заглядывать. Меня и то спрашивают, откуда столько знакомых.
— С чего ты взял, что я твой знакомый? — проворчал Вислогузов.
Он был на этот раз в светлых брюках, в рубашке с отложным воротничком, в чрезмерно большой и поэтому, вероятно, модной кепке. Действительно, его внешность никак не гармонировала с обликом Жоры.
— Знать тебя не знаю. Стану я путаться с каким-то слесарем! У меня — вот она — командировка на трассу Карчальского строительства. Я журналист. Вот видишь — вечное перо. Заграничное! Паркер!
Жора вытаращил глаза:
— Да ну-у! Журналист?! Хорошевато. Ну-ка, покажи игрушку.
— Осторожнее, не сломай. Я, брат, желаю ознакомиться с ходом работ и критику навести в текущей прессе... Винти, винти. Ну, как? Само пишет!
Потом ткнул Жору под ребро и тихо добавил:
— Есть разговор.
— Только не здесь.
— А что там за домик — не доезжая до Лазоревой — в окно я видел? Железнодорожная будка какая-то. Окна заколочены досками, все бурьяном заросло.
— А! Знаю. Подходящее место. Завтра в шесть.
И Жора в свою очередь щегольнул дорогими часами:
— Сколько на твоих? Чтобы точно было.
— Смотри не запаздывай.
— Принесу коньяк. Вспомним прошлое.
И новоявленный журналист, успевший уже куда-то пристроить краденые, чемоданы, отправился в Лазоревую, оформил документы, отметил командировочное удостоверение и получил комнату в новой лазоревской гостинице. Он хорошо запомнил все советы и указания Филимонова: что журналисты все записывают в блокнот, что авторский лист составляет сорок тысяч печатных знаков (хотя такое количество знаков удивило и озадачило: один лист, а столько знаков!).
«Ну, да черт его бей, я вообще в лишние разговоры пускаться не буду».
Для пробы Килограмм осмотрел Лазоревскую ЦРМ, похлопал по хоботу экскаватор, чуть не попал под вагонетку, в которой везли какие-то тяжелые поршни. Затем очутился в руках инженера Львовского и слушал его рассуждения, из которых не понял ни слова.
Все сошло хорошо. Он слушал — ему рассказывали. Очень понравилась ему модель путеукладчика. Ему объяснили, как путеукладчик работает. Он изумлялся, выхватывал вечное, перо — ярко-синее, с черным ободочком — и записывал цифры...
Потом его повели в заводской буфет. Здесь он почувствовал себя в своей тарелке!
3
Жора был достопримечательностью аэродрома, да и, пожалуй, всей трассы. Буквально все его знали, и он всех знал. Чтобы оправдать свои непомерные расходы на выпивку, на щегольство, на угощение друзей, Жора немножко спекулировал, немножко крал и постоянно был занят «комбинациями».
Часы, например, у него не держались больше месяца. Он их менял, продавал, приобретал новые. Он знал, кому и когда шепнуть:
— Часы интересуют? Есть «Омега». Могу достать «Зенит».
И не очень задумываясь, откуда взялась эта «Омега», какой-нибудь инженер или шофер делал покупку.
Жора выдумал ставить силки и сдавал дичь продуктовому магазину в Лазоревой. Он выпускал стенгазету, это верно, но одновременно рисовал «ковры», которые бойко шли среди буфетчиц и официанток. На коврах он изображал то белую лошадь, которую обнимала за шею голая красавица, то озеро с лебедями, то замок с рыцарем. Особенным успехом пользовались «Утро в лесу» с медвежатами, «Три богатыря» и «Аленушка». Художника мало смущало, что медвежата походили на свиней, а красавица была страшна как смертный грех. Важно, что за ковры платили, и всем было ясно, почему у Жоры не переводятся деньги.
— Ловкач! Умеет жить!
Вся эта многосторонняя деятельность позволяла Жоре шляться по всей трассе и заводить знакомства. И в этой суете никто не обращал внимания, что у Жоры появлялись какие-то люди, недолго беседовали с ним и уходили. Может быть, это заказывали ему ковер с медвежатами или покупали часы.
Свою договоренность о снабжении деньгами всех, кто придет к нему и правильно скажет пароль, Жора тоже рассматривал как одну из коммерческих сделок.
Ему вручали деньги — он их передавал. Ему совали записки, шифровки — он и их передавал, кому следовало. Вот и все.
Жору любили за неизменно веселое настроение. Он пел, танцевал, играл на гитаре. У него всегда были папиросы, всегда были деньги, и он не был скуп.
— Он все умеет, — говорили ребята на аэродроме. — Жора — человек!
И когда бы им ни вздумалось, у него всегда находился для жаждущих уст стаканчик «спиртяги». Как же его не любить?
Между тем самое его существование, этого Жоры, отравляло воздух. Проходимец, способный на любую пакость, он похабничал, сквернословил. Из подражания ему мальчишки на стройке тоже называли костюм — «лепехой», часы — «бочатами».
Этим мальчикам Жора представлялся образцом удали и молодечества. Кое-кто стал уже носить на руке кольцо только потому, что Жора носил на левом мизинце некрасивый серебряный перстень. Жора завивал волосы, щеголял в шелковых рубашках и хромовых сапожках, благоухал цветочным одеколоном и душил табак. Сначала в шутку, а потом и по привычке некоторые рабочие, прорабы, начальники цехов тоже стали вставлять в свою речь «экзотические» слова.
— Как у нас
