Роберт Ладлэм - Предательство Тристана
– Стива, – окликнула его Светлана.
Она была одета в черное трико, поверх которого накинула большой белый халат; лицо было накрашено, губы аккуратно подведены помадой.
– Ты выглядишь потрясающе, – сказал Стивен.
– А ты дурачок, – ответила женщина, с деланым недовольством покачав головой.
– Конечно, дурачок. Ты не выглядишь великолепно – ты просто великолепна. Ты потрясающая женщина.
– Прошу тебя, – наставительно заметила Светлана. – Ты сделал мне гораздо больше комплиментов, чем я того заслуживаю. – Она протянула руку к лежавшему на столе пакету с документами.
– Будь осторожна с этими бумагами, – предупредил Меткалф. – Как можно меньше носи их с собой.
– Почему?
Почему? – подумал он. Потому что, если они будут не при тебе, ты, может быть, не захочешь лишний раз в них заглянуть. А если не заглянешь, то, может быть, не узнаешь, как ты обманута – нет, обманута – не то слово – как страшно я тебе лгу. Как я тобой манипулирую, как я тебя предаю.
Но ответил он совсем другое:
– Возможно, мастера, которые все это сделали, умудрились каким-то образом нанести на бумаги отпечатки пальцев. Отпечатки советских военных руководителей. Поэтому, если нацисты направят их на дактилоскопическую экспертизу, они сойдут за подлинники. – Отпечатки пальцев Меткалф выдумал, но прозвучало его объяснение вполне правдоподобно. Да, каждая его ложь звучала убедительно, но необходимость лгать Светлане причиняла ему боль.
– А-а, – протянула она. – Хитроумная затея.
– Лана, послушай. Ты отчаянно храбрая женщина. То, что ты делаешь… Я представляю себе, насколько это трудно. Но во всем этом есть серьезный смысл. От того, что мы делаем, очень многое зависит. Сделана невероятно большая ставка.
– На эти бумаги с чертежами и загадочными словами, которые, наверно, никто не сможет разобрать?
– Да.
– И каждая бумажка содержит что-то важное? Как тот любовный напиток, который готовила прислужница Изольды, да? – Она звонко рассмеялась.
– Не совсем так, – скрывая беспокойство, ответил он.
– Ты хочешь сказать, что эти бумаги предназначены не для того, чтобы зародить глубокую и преданную любовь между нашими бесстрашными вождями и предводителями Третьего рейха? Что они не зародят в сердцах Риббентропа, Гейдриха, Гиммлера и Гитлера дурманного влечения к России?
Меткалф удивленно взглянул на Светлану и незаметно сглотнул подступивший к горлу тяжелый комок. В ней на самом деле открывались такие глубины, о существовании которых он прежде и не догадывался.
– Ты же часто говорила, что ничего не понимаешь в таких вещах. Но теперь мне кажется, что «ничего» было лишь преуменьшением твоих достоинств, моя дуся.
– Спасибо, любимый. И ты тоже – мы оба знаем немного больше чем ничего. Но ведь английский поэт предупреждал об опасности малого знания. Я часто думаю, что знать немного больше, чем ничего, гораздо опаснее полного незнания. Но потом говорю себе: какая мне разница? Ведь все равно, я не знаю почти ничего. – Она вдруг улыбнулась с загадочным видом. – Пойдем, любовь моя. Теперь я хочу тебе кое-что показать.
– Очень заманчивое предложение, – откликнулся Меткалф. Он проследовал за Светланой в гостиную и с изумлением увидел в дальнем углу рождественское дерево, увешанное самодельными украшениями и фруктами. – Рождественское дерево? – произнес он. – Разве это не противозаконно в этом безбожном раю? Разве Сталин не запретил праздновать Рождество?
Светлана, улыбнувшись, пожала плечами.
– Это не рождественское дерево, а елка. Просто мы надели на верхушку красную звезду, и она перестала быть рождественским деревом. Так или иначе, а все равно украшать дерево – это языческий обычай. Христиане просто переняли его у них. И у нас нет Санта-Клауса, у нас Дед Мороз.
– А это что такое? – спросил Меткалф, указывая на удлиненную полированную коробку из березового капа, стоявшую на краю стола. Изнутри она была обита зеленым сукном; в углублениях лежали два богато и искусно изукрашенных парных дуэльных пистолета. Ложи были сделаны из ореха и украшены резными листьями аканта, рукояти тоже были узорными, а на восьмигранных витых стволах были выгравированы языки пламени. – Им, наверно, лет сто.
– Больше. Это главная драгоценность моего отца – дуэльные пистолеты, которые, по преданию, принадлежали Пушкину.
– Потрясающе.
– Ты знаешь, наши вожди талдычат нам, что создают нового советского человека, что мы все уже новые, смывшие с себя груз истории, груз дурных старых традиций и извращение наследственности. Но все они здесь – семейные корни. И все еще служат якорями нашим душам. Всякие мелочи, которые передаются из поколения в поколение. Они дают нам ощущение того, чем мы являемся, эти мелочи… есть какое-то английское слово, такое красивое слово… Поэтичное слово. Оно звучит так, будто соткано из дыхания, из самого воздуха…
Меткалф рассмеялся.
– Heirloom?[90]
– Да, именно это слово.
– Если в нем и есть поэзия, то только та, которую в него вложила ты.
– Heirloom, – медленно повторила Светлана, осторожно выговаривая звуки, будто имела дело с хрупкой безделушкой. – У моего отца много этих… heirlooms, его собственная тайная сокровищница, которой он очень гордится. Мелкие сокровища, которые он хранит не из-за их ценности, а единственно из-за того, что целая череда наследников позаботилась о том, чтобы они дошли до него. Как эта палехская музыкальная шкатулка. – Она указала на черную лакированную коробку с многоцветной огненной птицей – в России таких называют жар-птицами, – нарисованной на крышке. – Или эта икона Преображения четырнадцатого века. – Икона оказалась расписной деревянной пластинкой площадью четыре на пять дюймов, на которой был изображен Иисус в пылающих одеждах, в присутствии двух учеников превращающийся в сияющий призрачный образ.
– А когда-нибудь все это станет твоим.
Она вскинула на Стивена печальный взгляд.
– По-настоящему ценное никогда не бывает полностью твоим. Все эти вещи принадлежат тебе лишь на время твоей жизни.
– Лана, я никогда не видел ничего из твоих вещей. Наверняка твои многочисленные поклонники дарят тебе множество всякой всячины. Где ты все это держишь?
– А вот для этого и существуют бабушки. Причем такие бабушки, которые живут далеко отсюда. Бабушки из Яшкина.
– А где это – Яшкино?
– Маленькая деревенька в Кузнецком бассейне. Много часов на поезде отсюда. Они называют себя провинциалками, и это их гордость, а не самоуничижение.
– У русских это далеко не всегда можно различить. Но у тебя, по крайней мере, есть надежное место для хранения твоих будущих фамильных ценностей.
– Ты, похоже, вообразил себе пещеру Аладдина. В моей сокровищнице хранится один – один! – подарок от одного определенного поклонника. И все равно моя сокровищница не имеет себе равных по ценности.
– Ну вот, опять. Лана, объясни мне, пожалуйста, что это: гордость или самоуничижение?
– А это имеет значение?
– Можно подумать, что ты хочешь заставить меня ревновать.
– Ничего подобного. Подарок твоей любви для меня ценнее, чем все остальное. – Она привлекла его к себе. – Мой Стива, с нашей первой встречи… то, что ты даровал… это означает для меня намного больше, чем ты думаешь. Даже больше, чем ты можешь себе представить.
– Лана…
Его перебил резкий телефонный звонок. У Светланы вдруг сделалось растерянное выражение лица. Она дала телефону прозвонить несколько раз и лишь потом сняла трубку.
– Алло? Да, это Лана. – Светлана вдруг побледнела. Она слушала, лишь изредка вставляя односложные междометия. Прошло не более минуты, она поблагодарила звонившего и повесила трубку. – Это мой друг Илья, рабочий сцены, – пояснила она. Лана была заметно взволнована и даже, пожалуй, напугана. – У нас с ним есть нечто вроде кода для телефонных разговоров. Илья сказал, что Кундров, мой надзиратель, был сегодня в Большом театре и всех расспрашивал обо мне. И об американце, моем друге.
– Продолжай.
– Но там были и другие. Из НКВД. И все искали тебя. И называли тебя шпионом.
– Да, – стараясь не выдать нервного возбуждения, сказал Меткалф. – Все американцы – шпионы.
– Нет, на этот раз все было не так. У них был приказ разыскать тебя и если удастся, то и арестовать.
– Угрозы, – сказал Меткалф, пытаясь успокоить Светлану. – Пустые угрозы.
– Разве, Стива? А им известно об этом, обо всем этом? – Она взмахнула рукой, в которой держала бумаги, приготовленные для встречи с фон Шюсслером.
– Нет, они об этом не знают.
– Ты не станешь меня обманывать, Стива, да?
Он обнял ее, не в силах продолжать лгать.
– Мне нужно идти, – сказал он. – С минуты на минуту может вернуться твой отец.
28
– Тэд?
– Да.
– Вы узнали мой голос?
Последовала продолжительная пауза.
