образованных женщин Кларе пришлось бы нелегко, но она, Ева, подарила немецкому народу великого сына. Мой отец был настоящим тираном. Он много пил и ел, разгульно веселился. Он мог ударить и жену, и меня, таким способом утверждая свою власть хозяина семьи. И я, испытав на себе его побои, вырос в убеждении, что власть зачастую приходится утверждать силой. Я уехал из Австрии по политическим соображениям и весной 1912 года окончательно поселился в Мюнхене. Да, да, Ева! В год, когда ты только появилась на свет. Сам город стал так мне близок, как будто я родился там. Да и мои занятия по архитектуре повлияли на моё решение остаться в Баварии. Кто не знает Мюнхена, тот не знает Германии, – задумчиво изрёк фюрер, – и не имеет никакого понятия о немецком искусстве. Эти годы жизни в Мюнхене до начала Первой мировой войны были для меня самым счастливым временем моей жизни. Но пришло время, и я занял своё место на фронте. Ужасы повседневных битв очень скоро вытеснили романтику первых дней юношеского энтузиазма. Смерть бродила очень близко от нас, но голос долга брал верх. Молодой доброволец, не имеющий германского подданства, превратился в старого закалённого солдата. В ночь с 13 на 14 октября 1918 года на южном участке ипрского фронта я вместе со своими боевыми товарищами вдохнул боевых газов, что против нас применили англичане. Глаза мои всю ночь разрывались от боли, а потом превратились в горящие угли. Я перестал видеть, пока не излечился от временной слепоты в госпитале. Пока я был прикован к постели, ко мне пришла мысль, что я освобожу Германию, что именно я, и не кто иной, я сделаю её великой. Я сразу же осознал, что это возможно реализовать. Человек, который получил от Неба дар действовать, способен управлять. Вопреки собственной воле я стал политиком. Политика для меня была лишь средством для достижения цели. Некоторые полагают, что мне будет тяжело, если я однажды прекращу заниматься своей нынешней деятельностью. Нет, Ева! Это будет прекраснейшим днём в моей жизни, когда я отойду от политики и избавлюсь от забот, мучений и неприятностей. В конечном счёте, всё находится в руках самого человека, даже если религиозная потребность глубоко заложена в его душе. Мои чувства христианина указывают мне на моего Спасителя, как на борца. Они приводят меня к человеку, который однажды, в одиночестве, окружённый лишь несколькими последователями, увидел в этих евреях их настоящую сущность и призвал людей бороться против них и который был величайший не как мученик, а как воин. Честно говоря, я не могу представить себе, Ева, небеса как место, куда необходимо стремиться попасть. Туда, как учит нас матушка церковь, попадут лишь те, кто никак себя не проявил в жизни. Или возьми другой распространённый миф. Священники уверяют нас, что на небеса попадает лишь тот, у кого меньше всего грехов на совести. Хотя количество грехов с возрастом увеличивается, никто из духовных лиц не только не выражает готовности уже в молодые годы уйти из жизни, но даже шестидесятилетние кардиналы стремятся как можно дольше продлить своё пребывание на этой земле. Выходит, Ева, что всё это католическое вероучение есть не что иное, как невероятная смесь ханжества и гешефта в сочетании с использованием приверженности человека своим застарелым привычкам.
– А как же быть с верой в вечную жизнь, Ади? – спросила Ева.
– Вера в вечную жизнь имеет под собой определённые основания, – ответил фюрер. – Ум и душа возвращаются в общее хранилище, как и тело. Мы ляжем удобрениями в почву, на которой появится новая жизнь. Если и есть Бог, Ева, он даёт не только жизнь, но и способность познания. И если я с помощью данного мне Богом разума регулирую свою жизнь, то могу ошибаться, но не солгу. Переселение тел в загробный мир невозможно хотя бы потому, что каждый, кто был бы вынужден взирать сверху на нас, испытывал бы страшные муки: он просто бесился бы от ярости, видя те ошибки, которые непрерывно совершают люди.
Пытаясь успокоиться, Ева поднесла руку к пульсирующей жилке на шее, потом развела пальцы, любуясь новым обручальным кольцом. Ей не хватает времени для того, чтобы выгравировать на нём свои инициалы и дату.
– Это не очень больно уходить на тот свет, Ади? – спросила Ева.
– Нет! – ответил он. Некогда всемогущий фюрер был уверен в том, что говорил. – В этой войне я потерпел неудачу потому, дорогая, что моё ближайшее окружение недостаточно старалось. На войне люди обычно погибают, увы, с судьбой не поспоришь! Нас не должно касаться то, что будет происходить с другими людьми после нашего самоубийства. Руины Берлина, если Германия падёт, разбудят у наших потомков воображение и заставят их восхищаться величием предков.
– Мне не страшно будет раскусить ампулу или выстрелить себе в висок из револьвера. – Слова показной женской храбрости так и лились из её уст. – Правда, Ади?
– Один раз ты уже это делала, дорогая! – Гитлер усмехнулся себе под нос. По её глазам он наблюдал, что в любую секунду Ева легко могла превратить свою женственность в жертвенность, и Адольфу этот её волевой поступок нравился. – Вторая попытка будет успешной, и мы её предпримем вдвоём, возможно, даже в этой комнате. Вообще, дорогая, я решил застрелиться после того, как ты примешь яд. Тебе нужно только надкусить стеклянную ампулу, а глотать не обязательно. Если суждено умереть, то лучше так. На случай самоубийства я подготовил два пистолета. Я опасаюсь, Ева, что первый выстрел не оборвёт мою жизнь, да и пистолет может отказать.
– Пусть будет так, как ты и я решили! Я никогда не оставлю тебя! Мы уйдём на тот свет вместе! – заключила Ева. – Твой пистолет не даст осечку, а мой яд поможет мне последовать за тобой! – Её разум решил умереть, но молодое и сильное тело хотело жить. Она вдруг поняла, что наложить на себя руки она не сможет. Однако ей было решить легче, чем это сделать на самом деле. Борясь с самой собой, Ева поцеловала фюрера в щёку в тот миг, когда Гитлер закрыл глаза, и удалилась к себе.
* *
