Норман Мейлер - Призрак Проститутки
— Ну хорошо. Один из двадцати.
— Папа, значит, двадцать к одному в нашу пользу. Даже фактически девятнадцать к одному.
— Я сейчас думаю о другом. Если ты будешь мучиться головными болями в годы формирования, ты вырастешь неполноценным мужчиной.
Мне казалось, я уже слышу остальное: «Не сможешь подавать больших надежд» — вот что он хотел сказать.
— А что думают врачи? — наконец спросил я. Задав этот вопрос, я сдавался.
— Они говорят, тебе надо соглашаться на операцию.
Годы спустя один хирург сказал мне, что операцию можно было делать, а можно и не делать, она не была обязательна. Отец солгал мне. Логика его рассуждений была проста. Он не стал бы принуждать меня или любого члена семьи, который выступил бы с доводами, основанными на собственном убеждении; если же включалась третья сторона, тогда последнее слово оставалось за наиболее авторитетным. Поскольку я спросил о мнении врачей, отец и ответил мне с высоты своего авторитета.
Вот теперь он достал бумажник, чтобы расплатиться. В противоположность Элу, оскорбленному любовнику, отец не стал швырять деньги на стол. Он осторожно положил их на блюдечко, словно накладывал компресс.
— Когда вся эта история останется позади, — сказал он мне, — я представлю тебя моему близкому другу и попрошу его стать твоим крестным отцом. Редко случается, чтобы у кого-то в пятнадцать лет появлялся новый крестный, но тот, которого мы выбрали тебе при рождении, был другом твоей матери и исчез из виду. Он и в подметки не годится тому, кого я предлагаю тебе сейчас. Он тебе понравится. Его зовут Хью Монтегю, и он из наших. Хью Тремонт Монтегю. Он замечательно поработал для Управления стратегических служб — был связным с британцами. Во время войны работал с Мастерменом — это имя я могу тебе назвать. Преподаватель из Оксфорда. Один из их мастеров шпионажа. Хью просветит тебя на сей счет. Англичане в такого рода делах — настоящие асы. В сороковом они захватили в плен несколько первых немецких агентов, которые были засланы в Англию, и обратили их в свою веру. В результате большинство последовавших за ними немецких шпионов были схвачены по приезде. И до конца войны абвер получал ловко состряпанную дезинформацию от собственных агентов в Англии. Ах, до чего же британцы любили своих немецких агентов! Были преданны им не менее, чем своим охотничьим псам, да, именно так. — Тут отец начал от души хохотать. — Попроси Хью, — добавил он, — рассказать тебе про клички, которые англичане дали этим немцам. Идеальные имена для псов. К примеру, СЕЛЬДЕРЕЙ, — сказал отец, — СНЕЖОК, ГАРБО, МОРКОВКА, ПАУТИНА, КЕФАЛЬ, ГУБНАЯ ПОМАДА, НЕПТУН, ПЕРЕЧНАЯ МЯТА, НЕРЯХА, БРОДЯГА, КУКЛА, КОРЗИНА, БИСКВИТ, БРУТ. Типично для англичан, верно?
Многие годы я буду засыпать и видеть во сне мужчин и женщин, держащих медные таблички, на которых крупными буквами выбито: БРУТ, ПАУТИНА, СОКРОВИЩЕ, РАДУГА. В конце того ленча в «Двадцати одном» я готовил себя к тому, чтобы навеки расстаться с частью мякоти моего мозга, а старики шпионы, носившие клички охотничьих псов, один за другим расставались с жизнью и исчезали в поглощавшей их безвестности.
2
В юности достаточно было мне сказать: «Бог», и мысль перескакивала на нижнюю часть моего живота. Богом для меня была похоть. Бог походил на Сатану, каким нам изображали его в школе Сент-Мэттьюз. Каждый день мы ходили в часовню и молились Христу, но в среднем раз в неделю слышали о соблазнах, расставляемых легендарным властителем духов тьмы по имени Сатана. В часовне проводилось резкое разграничение между Богом и Сатаной, но я — в противоположность другим ученикам — путал их. У меня были на то свои причины. Я приобщился к плотским радостям в первый же год обучения благодаря помощнику капеллана, который приклеился — я выбрал именно это слово, стремясь передать ощущение резинового обруча, — своими тонкими, проклятыми губами к моему четырнадцатилетнему пенису.
Мы ездили со школой в Вашингтон. Возможно, еще и поэтому я так не люблю нашу изысканную столицу с ее гнетущей жарой, это большое, хорошо заасфальтированное болото. Скука и дурные воспоминания, наверное, во многих случаях действуют угнетающе, а в ту ночь я делил двуспальную кровать с помощником капеллана в дешевой гостинице недалеко от Эйч-стрит, никак не мог заснуть и был полон страхов, как вдруг помощник капеллана, выбравшись из рулад громового храпа, несколько раз пробормотал имя своей жены: «Беттина, Беттина», затем обхватил мои чресла и лишил мое изумленное юное причинное место первородной невинности. Помнится, я лежал, остро ощущая присутствие в гостинице остальных шестнадцати моих одноклассников. Я представил себе, как они лежат по двое и по четверо в остальных шести номерах. Во время ежегодной поездки в Вашингтон помощник капеллана был у нас гидом, и поскольку в первый год моего пребывания в школе я ни с кем не дружил и, следовательно, был помечен как одиночка, помощник капеллана, симпатичный малый, поместил меня к себе в номер.
А в других номерах кто знает, что происходило. В школе Сент-Мэттьюз это называлось «пошалить». Поскольку в памяти моей запечатлелись картины этого зверя о двух спинах — моего отца и мачехи (я обозвал это так задолго до того, как наткнулся на подобное выражение в «Отелло»), — я держался подальше от коллективных забав. Однако все мы знали, что такое происходит в разных концах общежития. Мальчишки стояли рядом и ласкали друг друга, пока пенис не вставал, и тогда смотрели, у кого длиннее. Это был еще возраст невинности. У кого он толще — не представляло для нас интереса, ибо это уже было связано с проникновением внутрь. Ближе всего к этому подходили, садясь верхом на ласковое, толстое существо по имени Арнольд, — мы прозвали его Сент-Мэттьюз Арнольд, или Арнольд Святого Матвея. Уже в четырнадцать лет нам прививали литературный вкус, и Арнольд Святого Матвея (не путать с Ридом Арнольдом Розеном) спускал штаны и ложился на кровать, спиной вверх. А мы стояли вокруг, человек шесть — восемь, и наблюдали, как двое или трое наших богатырей по очереди взбирались на него и шлепали своими вновь обретенными инструментами по ложбинке между ягодицами Арнольда Святого Матвея.
— Ух, до чего ж ты омерзительный, — говорили они, а он в ответ хныкал:
— Заткнитесь. Сами такие.
Я никогда не был гомосексуалистом. Это были просто «шалости». Совершив свое дело, будущий герой частенько слезал с Арнольда, вытирался и говорил:
— Ну почему ты не девчонка? Вид-то у тебя как у девчонки.
Что было правдой: щеки у Арнольда были как две луны, но у Арнольда было свое мужское достоинство, и он отвечал:
— А-а-а, заткнись.
Он был меньше мальчишек, которые «шалили» с ним, а потому они лишь закатывали ему затрещину, чтобы неповадно было грубить.
А я, как уже сказал, был лишь наблюдателем. Не готов я был для занятий с фаллосом. Это меня будоражило, но уже в четырнадцать лет я приобрел характерную для Хаббардов склонность к изоляции. И не выказывал ни малейших признаков того, что подобные упражнения зажигают меня.
Мое отношение к этому виду спорта, к этому цирку проявилось, однако, в сладкой дрожи, прошедшей по моему телу от прикосновения губ помощника капеллана. Когда все кончилось и мне было даровано впервые взлететь в небеса, он проглотил смазку, наполнившую его пересохший рот, и зарыдал от стыда. Рыдания шли из самых глубин его существа. Физически он был человек не слабый, и его сила, как и у моего отца, была сосредоточена в верхней половине тела. Так что рыдания у него были сильные.
А у меня было такое ощущение, будто в меня ввели десять тонн новокаина. Только это было не так. Во мне текли две реки в противоположных направлениях. Я чувствовал неведомую ранее легкость в конечностях, в то время как сердце, печень, голова и легкие были в огне. Это было даже хуже, чем созерцать Мэри Болланд Бейрд и моего отца, катавшихся по полу. Я понял, что стал покорным учеником монстра.
Рыдания у помощника капеллана сменились всхлипыванием. Я понимал, что его волнует мысль о жене и детях.
— Не волнуйтесь, — сказал я. — Я никогда никому не скажу.
Он обнял меня. Я осторожно высвободился. Я сделал это осторожно не из благородных побуждений и великодушия, а скорее из боязни, что он разозлится и начнет буйствовать. Тайный инстинкт подсказывал мне, что он хотел бы, чтобы и у меня появилась такая же жажда, которую мне захотелось бы утолить за его счет. А если у меня таковой не было (а ее таки не было), тогда он как бы молча повелевал мне: «Возбуди ее! Да постарайся же, черт побери, ее возбудить!»
Как бедняга, должно быть, терзался, раздираемый между желанием, чтобы в ответ пососали его разбухший член, и ужасом от сознания, что он скатывается все ближе к краю пропасти, которая поглотит его карьеру. Поскольку я лежал неподвижно, не шевелясь, его рыдания наконец прекратились, и он тоже застыл. Я попытался представить себе, как он служит мессу в нашей школьной часовне, в белом шелковом саккосе поверх белой льняной сутаны, все его ритуальные жесты, которые могли служить мне талисманом против него. Это видение возникло передо мной словно по волшебству. После молчания, не менее тягостного, чем тьма в нашем номере, помощник капеллана издал вздох, вылез из постели и провел остаток ночи на полу.
