Норман Мейлер - Призрак Проститутки

В задумчивости он сделал большой глоток из рюмки. Мой отец всегда умел оживлять клише. Многие в задумчивости делают большие глотки вина, но мой отец пил как ирландец. Он был убежден, что вместе с обжигающим алкоголем в него вселяются настоящие и реальные духи. Он вдыхал в себя кипящий воздух и выдыхал собственное возбуждение. Эмоции никогда нельзя растрачивать зря.

— Рик, твердо знай одно. Готовится большая война. Эти коммунисты ненасытны. Мы относились к ним как к друзьям во время войны, и они никогда нам этого не простят. Когда ты станешь старше, может случиться такое несчастье, что ты завяжешь роман с уродкой, которой доставляет удовольствие общение с тобой, но она никогда еще не жила постоянно с мужчиной. Слишком она уродлива. Друг мой, ты попал в беду. Довольно скоро она станет ненасытна. Ты дал ей попробовать запретного плода. Таковы и русские. Они завладели Восточной Европой, теперь они хотят иметь всю Европу.

Немного помолчал.

— Нет, — сказал он, — аналогия неудачная. На самом деле все куда хуже. Мы вступили в решающую схватку с русскими, а это значит, что мы должны все использовать, не брезгуя ничем. Не только кухонную мойку, но и тараканов, которые живут в ней.

В этот момент излияния моего отца были прерваны двумя седовласыми джентльменами, сидевшими справа от него. Они поднялись, собираясь уходить, и один из них сказал:

— Я невольно слышал, что вы говорили своему сыну, и хочу сказать, что вполне с вами согласен. Эти русские хотят расколоть нашу скорлупу и полакомиться вкусным мясом. Не допустите их до этого.

— Нет, сэр, — сказал отец, — они не получат ни одной косточки. — При этих словах он встал. Единодушие, порождаемое одинаковыми условиями жизни, обволакивало нас. В воздухе «Двадцати одного» чувствовались самоуважение, жажда приключений и достаток. Даже я был тут человеком преуспевающим.

Когда мы снова сели, отец сказал:

— Держи это строго про себя. Я собираюсь доверить тебе один очень важный секрет. Гитлер в свое время говорил: «Большевизм — это яд». Эту идею не стоит с ходу отвергать потому лишь, что ее высказал Адольф. Гитлер был чудовищем и потому испортил наступление на большевизм для всех нас. Но основополагающая идея верна. Большевизм действительно яд. Мы дошли даже до того, — и тут отец понизил голос, так тихо он за весь обед не говорил, — когда мы вынуждены были воспользоваться услугами нескольких бывших нацистов для борьбы с красными.

— Не может быть, — сказал я.

— Да, — сказал он. — У нас едва ли был выбор. Управление стратегических служб некомпетентно в этих делах. Предполагалось, что мы должны заслать агентов во все страны за «железным занавесом», а мы не смогли забросить туда даже зерна для птиц. Не успевали мы создать сеть, как выяснялось, что ею руководят русские. Большой русский медведь может двинуть свои армии в любое место за «железным занавесом», а у нас нет достаточно эффективной системы предупреждения. Если бы два года назад Советы захотели пройти маршем по всей Европе, они вполне могли бы это сделать. Мы бы утром встали с постели и услышали на улице их танки. Никакой надежной разведки. Это же страшно. Хотелось бы тебе жить с завязанными глазами?

— Подозреваю, ничего хорошего в этом нет.

— Вот дело и дошло до того, что пришлось нам воспользоваться услугами нацистского генерала. Назову его генерал Микропленка. Настоящее имя я открыть не могу. Он был главным немецким разведчиком на русском фронте. Он выуживал наиболее многообещающих русских военнопленных и умудрялся заслать их обратно за линию фронта. И они некоторое время работали на него в Красной Армии, несколько человек даже пролезли в Кремль. Как раз перед концом войны этот генерал вместо того, чтобы уничтожать свои архивы, закопал пятьдесят стальных ящиков где-то в Баварии. Это были ящики с микропленками его архива. Весьма объемистая продукция. Нам этот архив был нужен. Он теперь ведь имеет дело с нами. Он создал новые сети по всей Восточной Германии, и восточногерманские коммунисты выбалтывают его западногерманским агентам почти все, что собираются делать красные в Восточной Европе. Этот генерал в прошлом, конечно, нацист, но хочешь не хочешь, он для нас бесценен. Вот чем я занимаюсь. Чтоб уничтожить самое большое зло, сотрудничаешь с тем, что поменьше. Мог бы ты так поступать?

— Возможно.

— Ты, пожалуй, чересчур большой либерал, Херрик. Либералы не желают видеть всего зверя сразу. Говорят: дайте нам наиболее лакомые куски. А я считаю, Богу не помешает иметь несколько солдат.

— Что ж, я полагаю, я мог бы быть неплохим солдатом.

— Надеюсь. Тогда, со сломанной ногой, ты вел себя как настоящий солдат.

— Ты так считаешь? — Уже одна эта его фраза делала для меня наш ленч событием из ряда вон выходящим. И мне захотелось, чтобы он ее повторил.

— Несомненно. Как отличный солдат. — Он помолчал. Поиграл своей рюмкой. Свободной рукой поиграл на столе, нажимая то на большой палец, то на мизинец. — Рик, — объявил он, — тебе предстоит снова мобилизовать свое мужество.

Это все равно как приближаться к берегу для высадки. С каждой секундой мое видение приближалось к видению отца.

— Это связано с медициной? — спросил я. И сам ответил: — Речь идет об обследовании, которое я проходил.

— Позволь, я скажу сначала положительное. — Он кивнул. — Твое состояние операбельно. Опухоль на восемьдесят процентов доброкачественная. Так что, когда ее вырежут, все будет в порядке.

— Значит, доброкачественная опухоль?

— Как я сказал, они на восемьдесят процентов уверены, что это так. Процент заниженный. Я полагаю, на девяносто пять процентов так.

— Почему ты так думаешь?

— У тебя бывают сильные головные боли, но умственные способности остаются при тебе — ты не срываешься с катушек. Так что злокачественная опухоль — бессмыслица.

— Может, вся затея вообще бессмыслица, — сказал я.

— Никогда не смей так думать. Лучше сиди сейчас, на публике, в моем любимом ресторане, как в воду опущенный, только не погружайся в подобный нигилизм. Нет, посмотри на это с такой стороны. Представь себе, что в твоем случае сатана по ошибке положил все яйца в одну корзину. — Отец снова зашептал, словно бы опасался, что, произнеся имя сатаны, мог вызвать его. — Так вот, мы намерены его из тебя выкорчевать. Изгони его из себя, Рик, и все твои головные боли уйдут.

— Отлично, — сказал я.

Я готов был заплакать. Не из-за операции. Я не представлял себе, что операция будет так скоро, но она, безусловно, стояла на моем горизонте. Я ведь уже три месяца проходил обследования. Нет, я готов был заплакать, потому что теперь понял, почему отец повел меня обедать, почему поверял мне свои профессиональные тайны.

— Я убедил твою мать, — сказал он. — Она женщина трудная при любых обстоятельствах, но я внушил ей, что один из лучших нейрохирургов страны может за это взяться. По секрету скажу тебе, что он работает и на нас. Мы уговорили его поучаствовать в некоторых экспериментах, которые мы проводим по отработке техники «промывки мозгов». Не можем мы отставать от русских.

— Я полагаю, работая надо мной, он немного продвинется по части «промывки мозгов».

Отец слегка улыбнулся шутке.

— Он даст тебе все шансы стать тем, кем ты хочешь быть.

— Вот именно, — сказал я.

Мною владело странное, необъяснимое чувство. Я ничуть не сомневался, что опухоль — самое скверное, что во мне есть. И всякая гниль — вроде, например, моего тайного города — объясняется ею. Однако я считал, что рано или поздно все это само из меня выйдет.

— А что, если не прибегать к хирургическому вмешательству? В конце концов, я вполне могут жить с головными болями, — сказал я.

— Но ведь есть один шанс, что она может быть злокачественной.

— Ты хочешь сказать, что, когда мне вскроют черепушку, там могут обнаружить рак?

— Один шанс из пяти существует.

— Ты называл раньше цифру девяносто пять процентов. Разве это не один шанс из двадцати?

— Ну хорошо. Один из двадцати.

— Папа, значит, двадцать к одному в нашу пользу. Даже фактически девятнадцать к одному.

— Я сейчас думаю о другом. Если ты будешь мучиться головными болями в годы формирования, ты вырастешь неполноценным мужчиной.

Мне казалось, я уже слышу остальное: «Не сможешь подавать больших надежд» — вот что он хотел сказать.

— А что думают врачи? — наконец спросил я. Задав этот вопрос, я сдавался.

— Они говорят, тебе надо соглашаться на операцию.

Годы спустя один хирург сказал мне, что операцию можно было делать, а можно и не делать, она не была обязательна. Отец солгал мне. Логика его рассуждений была проста. Он не стал бы принуждать меня или любого члена семьи, который выступил бы с доводами, основанными на собственном убеждении; если же включалась третья сторона, тогда последнее слово оставалось за наиболее авторитетным. Поскольку я спросил о мнении врачей, отец и ответил мне с высоты своего авторитета.