Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
Шеф задумался, и несколько секунд Андрей Андреевич вертел в руке незажженную сигару и ждал новых вопросов. Наконец он осмелился первым нарушить молчание:
— И если, сэр, немцы когда-нибудь начнут войну по заранее разработанной схеме...
— Они ее проиграют, дорогой Вэр, неизбежно проиграют, если их противник не побоится импровизировать.
Тут Никлсон нравоучительно добавил:
— И никогда не забывайте, мистер Вэр, что наша борьба с преступным миром — тоже война и подчиняется тем же законам.
Прощаясь, он сердечно пожал руку Веревкина и поздравил его с должностью старшего инспектора.
2
В 1946 году, когда Андрею Андреевичу исполнилось пятьдесят девять лет, он мог бы назвать себя счастливым. Прожив на чужбине двадцать семь лет, он настолько ассимилировался, что даже думал по-английски. Давно уже нансеновская книжка[3] обменена на паспорт с британскими львами, вытисненными на обложке. А в Лондонском банке на его текущем счету имеется предостаточная сумма, чтобы не тревожиться за свою одинокую старость.
Единственно, что нарушало самоуверенное спокойствие Андрея Андреевича, — это внезапно возникавшее по временам видение прошлого, мираж иного далекого города на берегу величавой Невы. Это видение бередило душу, лишало самодовольства, и Веревкин сам не мог разобраться, было ли это невытравимой тоской по родине или горьким сознанием своей измены народу, своей неправоты.
Веревкин когда-то окончил юридический факультет Петербургского университета. Еще студентом он увлекся криминалистикой и обратил на себя внимание самого Ивана Дмитриевича Путилина, этого русского Шерлока Холмса. Начальник Петербургской сыскной полиции предсказывал молодому человеку будущее крупного детектива. И Веревкин старался не ударить лицом в грязь. Он поражал всех необычайным знанием петербургского уголовного мира. По выражению Путилина, был у него дар от бога — залезать в душу всех этих домушников, мокрушников, жуликов и убийц. Тут Веревкин не имел себе равных.
Настал 1917 год. Веревкин легко нашел общий язык с февральской революцией. Пытался удержаться и после Октября. Но вот ему стало известно, что в Петроградскую Чека поступили компрометирующие его материалы. Там стало известно, что Веревкин не ограничивался уголовным миром, но не менее усердно проникал и в революционное подполье...
Веревкину пришлось спешно покинуть Петроград. Вскоре он появился среди белогвардейцев, пытавшихся в те годы задушить революцию.
Работая во врангелевской контрразведке, Веревкин злобно и мстительно сводил счеты с людьми в кожаных куртках, испортивших ему карьеру. Он стяжал себе известность даже в иностранных кругах. Он вкладывал в разведывательное дело все свои познания, весь опыт, все силы ожесточенной души. Он всегда отличался усердием и усидчивостью. Самые жестокие расправы он сдабривал большими порциями теоретических выкладок, рассуждениями об искусстве разведки, о методах разведки... и слово «расстрел» не вызывало у него никаких переживаний. Перед ним были не обыкновенные живые люди, способные думать, верить, страдать. Это были существа, именуемые государственными преступниками. Его обязанностью было вылавливать их, разгадывать их замыслы, пытаться вырвать у них признания, полезные сведения. Вот и все. В свободные от работы часы Веревкин ел, спал, прогуливался, встречался с коллегами, бывал в офицерском клубе...
А когда белогвардейское движение потерпело крах, Веревкин спокойно ступил на палубу иностранного корабля и покинул неуютную родину.
Вначале Веревкин нашел себе пристанище в Константинополе. И тут ему нашлась подходящая работа.
Сумел понравиться и получил приглашение работать в Скотленд-ярде...
Как раз в тот период, когда Андрей Андреевич все чаще начинал подумывать об уходе в отставку, он был вызван к шефу. Все тот же неизменный нестареющий сэр Джордж Никлсон осведомился о его здоровье.
— Рад слышать, что вы чувствуете себя хорошо. Старая гвардия никогда не уходит с позиций. Не правда ли, мистер Вэр?
Веревкин почтительно склонил голову. Это был вымуштрованный служака. Никлсон знал, с кем он имеет дело.
— Ну так вот. Завтра в шесть часов двадцать минут утра вам следует вылететь на швейцарском самолете во Франкфурт-на-Майне. Думаю, что вам хватит времени приготовить все необходимое для этого маленького путешествия.
Веревкин вопросительно посмотрел на своего шефа.
— На этот раз ничего не могу сказать вам определенного, — услышал он ответ на свой взгляд. — Вы просто должны встретиться там, в Юнион-клубе, с сэром Дональдом Камероном из Форейн-офиса.
— Что-нибудь связанное с миром дипломатов, сэр?
Никлсон тонко улыбнулся:
— Меня просили направить туда надежного и опытного работника, знающего Россию. Свой выбор я остановил на вас, мистер Вэр, и будем думать, что не ошибся в своем выборе.
Может быть, это неожиданное упоминание полузабытой родины заставило вздрогнуть Веревкина. Россия!.. Далекая Россия... Видения Адмиралтейского шпиля, молодости, розовых надежд промелькнули перед Андреем Андреевичем... Петербургский университет... галерка Александринки... Невский...
— Постараюсь оправдать ваше доверие, сэр, — пробормотал он.
Возвращаясь, он все думал о России, о своем невозвратном прошлом... Что-то сулит ему эта поездка во Франкфурт-на-Майне?
ГЛАВА ПЯТАЯ. ЗА ДЕЛО БЕРЕТСЯ ПАТРИДЖ
1
Вернувшись во Франкфурт-на-Майне, Патридж тотчас же попал в сладкий плен к Эрике фон Листов. Она встретила его в холле, бурно обняла и, не обращая внимания на Тэрнера, внесшего чемодан и портфель Патриджа, лепетала нежные глупости:
— Ты злой, злой, Роби! Ни одной строчки! Забыл свою маленькую Эрику!
— Я помнил о тебе, крошка, — сказал Патридж на своем невозможном немецком языке. — Гарри, откройте чемодан.
Эрика всплеснула руками: чемодан был доверху набит шоколадом.
— О, какой ты милый! Вспомнил, что я очень люблю...
— Меня или шоколад?
На коварный вопрос она ответила длительным поцелуем. Потом они завтракали, и Эрика ухаживала за Патриджем, как за ребенком. Патридж с удовольствием следил за ее белыми руками, обнаженными почти до плеч. Руки настоящей немецкой женщины, умеющей не только ласкать, но и поджаривать румяные тосты.
— Рыжая! — воскликнул он с грубоватым восхищением.
— Не смотри на меня так, Роби!
Что из того, что она продажная тварь и любит только золото! Чем вещь красивее, тем дороже она стоит. «Роллс-ройс» модели 1947 года, который Патридж недавно купил, стоит столько же, сколько три первоклассных «кадиллака»: зато особый шик. «Те, кто ездят на «роллс-ройсах»»... Это уже, если хотите, каста высших существ, имеющих право носить неотутюженные брюки, называть министров уменьшительными именами и душиться «Шипром» Аткинсона (тоже дьявольски дорогим!)
После очередного поцелуя Эрика
