Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
Ильинский тоже просыпается в этот утренний час. Но он допоздна сидел ночью и раньше восьми решил не подниматься. У него опущены шторы. Почти не открывая глаз, он добирается до окна, открывает форточку, бормочет, выглянув: «Ух и денек!» — и снова ныряет под одеяло. Он успевает еще подумать, что надо сегодня же отправить докладную записку в Москву... и крепко засыпает.
Спит безмятежно, сладко, не слышит ни гудков, ни голосов за окнами Тоня Соловьева. Она вчера вернулась из поездки по трассе и сдала в газету большой материал о мостовиках.
Тоня — сибирячка. Совсем особое чувство привязанности испытывает она к своей Сибири, к своему Дальневосточному краю, где родилась. Как она любила сибирские восходы солнца, сибирские закаты, когда игра красок и форм на небе была до того смела, до того причудлива, что Тоня думала:
«Вот нарисовать так — и никто не поверит, что так бывает...».
А сибирские лунные ночи? А это великое молчание тайги? На родине Тони все было громадное. Необъятная тайга. Огромное Байкальское озеро. Многоводные реки. Бескрайние поля пшеницы. И сами сибиряки — народ просторный, крепкий, коренастый. И Тоня любит повторять, что нигде нет таких могучих рек, таких снежных сугробов и такого румянца во всю щеку, как в Сибири. Об этом она рассказывает и во всех своих стихах, тоже свежих и бодрых, как сибирский морозный день.
Тоня была самостоятельна и энергична. Пытливо всматривалась она в окружающее, и в глазах ее стоял вечный вопрос, вечное любопытство. Что знала она о людях, о жизни? Воспитывалась у тетки. Стала машинисткой. Хотелось еще. учиться, но надо было зарабатывать. Хотелось чего-то значительного, но — чего?
Теперь она стала сотрудницей газеты, это звучало солидно, и многие называли ее уже не Тоней, а Антониной Андреевной. Она писала большие очерки, серьезные статьи. Но ее по-прежнему тянуло к поэзии, хотя сама она считала это «увлечением молодости», «возрастной болезнью». Однако жить без стихов не могла.
Вот и сейчас, работая над корреспонденцией о тоннельщиках, Тоня вдохновилась картиной тайги и величественного шествия строителей и, описала это в стихах, взволнованных, прочувствованных и ярких. Стихи понравились всем в редакции, их взяли в печать. Тоня уснула счастливая, гордая и теперь спала крепким сном, несмотря на все старания Володи Мартынова, который давал продолжительный гудок, возвещающий, что день начинается, новый весенний день — десятое марта.
Василий Васильевич делает гимнастику. Он приседает, вскидывает руки кверху... Выдох — и переходит к следующему упражнению, поглядывая на электрический чайник, в котором начинает закипать вода.
Модест Николаевич проснулся рано в это морозное утро и долго смотрел, как Ирина, вооружившись веником, тряпкой, горячей водой, прибирает комнаты. Молодая, красивая, сильная, она, работая, как будто танцевала. Вот она привела в порядок полку с книгами. Отошла и издали полюбовалась своей работой. Поправила рамочку с портретом отца. Так. Одна книга слишком глубоко запала. Выдвинула книжку. Напевая, заглянула на кухню... Байкалов притворился спящим и нежился в постели. Размышлял, щурил глаза и улыбался от полноты чувств. Ему хотелось продлить это удовольствие, повспоминать, полюбоваться на Ирину, на каждое ее движение, и он прислушивался, как она шепчется на кухне с Кузьминичной, ждал, когда она снова войдет. Мысли Байкалова прервались, потому что он услышал, что Ирина берет ведра и собирается идти за водой. Ну, нет! Он не позволит перехватывать его работу! Байкалов вскакивает с постели, быстро одевается, вихрем проносится мимо Кузьминичны и отнимает у Ирины ведра, в то же время успев поцеловать ее и шепнуть: «Любимая!..».
Заводской гудок переходит на более низкие тона и замолкает. По поселку идет утренняя смена. Магазин открыт. Многие заходят купить пачку папирос или спички. Сам заведующий магазином еще спит, отпускает покупателям его жена, бойкая, разбитная женщина.
— Доброе утро, Валя!
— Доброе утро!
— «Гвоздики» есть?
— «Бокс» или «Ракету»?
Морозное утро сияет. Прогромыхала пятитонка. Прошел утренний пассажирский. Все больше народу на улицах. Женщины идут за булками, за молоком. Вот появилась на крыльце седая грива начальника техбюро ЦРМ — Ильи Аристарховича Фокина. Он направляется в столовую получить свой стакан чаю и неизменный бутерброд с сыром.
Если бы кто-нибудь заглянул теперь в ЦРМ, то есть в Центральные ремонтные мастерские — детище Федора Константиновича Ильинского, — он был бы изумлен, озадачен, увидев напряженную работу, увидев странные на первый взгляд, возбужденные и, можно бы так назвать, озаренные лица литейщиков, начальников цехов, инженеров. В техбюро дым коромыслом! Чертежи, странные, невиданные модели... И сам Ильинский, вбегающий то в один цех, то в другой, размахивающий калькой, окруженный рабочими...
В ЦРМ творили, и это давно был не ЦРМ, а большая лаборатория, опытный завод. Меньше всего здесь занимались ремонтом. Нет, они-создавали новые или вносили усовершенствования в старые, существующие агрегаты.
Ильинский носился с идеей сооружения мощного «железнодорожного» экскаватора с учетом всех новейших достижений. Одной из интересных выдумок Ильинского был и взрыв в горной местности, рассчитанный так, что взлетевшая в воздух скала, рассыпавшись на мельчайшие части, покрыла большой участок непроходимых топей и образовала как бы мост, каменистое плато, по которому строители двинулись дальше. Здесь важно было точно рассчитать, куда и как полетит взорванная порода.
Федор Константинович, всегда горевший воодушевлением, всегда что-то выдумывавший, что-то страстно доказывавший, очень полюбился Байкалову. Главный инженер замечал, что Байкалов иногда вдруг посреди разговора записывал что-то в свой блокнот.
— Я не скрою, Федор Константинович, — сказал он однажды Ильинскому, — я изучаю ваши методы работы и ваше отношение к труду с большим принципиальным интересом. Мне хочется написать книгу... Я еще не знаю, что у меня получится, но обязательно попробую написать. Меня семейство Павловых растревожило в недавнюю мою поездку в Москву. Удивительное семейство! Удивительные люди! Наталья Владимировна смеется надо мной и подзадоривает. Павлов уверяет, что мне надо в органы идти работать, а Наталья Владимировна говорит, что я когда-нибудь сяду и напишу философский труд. Она не догадывается, как близка к истине! Ведь я хочу написать книгу — о чем бы вы думали? О коммунистическом обществе! Мне кажется, что об этом надо много и достаточно веско говорить. Я не претендую на создание какого-то капитального труда, но мне не дают покоя мысли... И отчасти вы, Федор Константинович, виноваты со своим творческим энтузиазмом.
— Вот те на! И я вам попался на зубок!
— А как же! Отношение к труду — это альфа и омега, отсюда все исходит!
— Вообще-то я тоже об этом думал, — признался Ильинский и
