Воля народа - Шарль Левински
– Что я что?
– Бывает горячее железо, к которому лучше не прикасаться.
– Посетить старика в доме престарелых – это горячее железо? При том, что он полностью выжил из ума.
– Мы тогда рассуждали так: пусть он съездит, и если мы всё хорошо подготовим, на этом дело закончится.
– Если вы что подготовите?
Элиза не ответила. Вместо этого она встала и пошла к двери.
– Я сейчас приведу его, – сказала она. – Иначе ты мне не поверишь.
44
Когда дверь за Элизой закрылась, задвижка не щёлкнула и ключ в замке не повернулся. Видимо, они не считали необходимым всякий раз запирать его, всё равно под дверью стоит Гевилер, тот Гевилер, который внешне похож на президента общества филателистов, но наверняка владеет карате или тай-чи, или как там называются все эти виды боевых искусств. Ну ладно. Чтобы справиться с Вайлеманом, не надо быть дзюдоистом, для нокаута достаточно будет ткнуть его пальцем.
И не тазобедренный сустав его мучил, не страх перед тем, что ещё может с ним случиться – а у него действительно были причины бояться за себя, – нет, его подавляло разочарование в себе, оно отнимало у него последнее мужество; тот факт, что он всё это время не понимал, что на самом деле происходило вокруг него. Они выстроили для него потёмкинскую деревню – на каком там слоге у русских ставится ударение, на первом или на втором? – и он разгуливал по этой деревне как наивный турист, смотри, вон там красивый фасад, прислушайся, как мило журчит деревенский источник. Дурень есть дурень, таблетки от этого не помогают.
То, что он чувствовал себя таким обессиленным, обесточенным и обессоченным, созревшим для дома престарелых, а то и для вызова на выход, было связано и с Элизой, с той Элизой, которая с самого начала была ему симпатична и всё ещё оставалась симпатична, хотя уж теперь-то для этого не было никаких оснований.
Она его обманывала вчёрную, всё время дурила, с самого начала разыграла перед ним театр, грязную комедию, к которой Маркус, судя по всему, сочинил сценарий, и Вайлеман чинно восседал в партере и верил всему, что эти двое наколдовали ему на сцене, доверчивый как мальчик в рождественской сказке. Маркус и в четыре года был умнее, тогда они с Дорис впервые повели его на театральное представление, Красная шапочка, и в самом страшном месте, когда злой волк подкрадывался к бабушке, он на полную громкость в замершем зрительном зале сказал: «Это вообще не волк, это переодетый дядя».
Маркус действовал заодно с Элизабет Барандун, в буквальном смысле под одной крышей и под одним одеялом – нет, это Вайлеман даже представлять себе не хотел. Он видел их вдвоём, когда они не знали, что за ними наблюдают, и поэтому не притворялись, тогда ведь не просто шеф заехал за своей секретаршей, то ведь был совсем не служебный повод, нет, то встретились двое влюблённых, два хорошо сыгранных вместе человека, Маркус распахнул перед Элизой дверцу, и может быть – Вайлеману с его точки наблюдения не было видно, – может быть, усевшись, они поцеловались. Может, все их планы ковались в постели, все их разговоры на подушке, Маркус ей нашёптывал анекдоты про своего отца, а Элиза смеялась, этот особенный смех, на который Вайлеман запал ещё во время их совместной поездки к ней домой после панихиды, смех, похожий на воркованье птицы. Над ним она смеялась, всё это время. Сделала из него идиота.
Нет. Уж это сделал он сам.
Потому что, естественно, он влюбился в Элизу, это, пожалуй, можно назвать старческой эротикой, когда всё происходит в голове и ничего в штанах, и его фантазии затуманили ему мозги, так что он заглатывал всё, что она ему преподносила; скажи она ему тогда, что пачули дистиллируют из старых носков, он бы тоже поверил.
Он был глупее, чем разрешает полиция.
И сегодня, когда ей уже, должно быть, ясно было, что он теперь видит насквозь все её манипуляции, она вошла как ни в чём не бывало, ни на мгновение не дала ему почувствовать, что ей стыдно за своё поведение или что её мучает совесть, ничего подобного, она была абсолютно уверена в себе, будто самое естественное дело на свете – навешивать человеку на шею фальшивых контролёров и потом запирать его в подземелье. «Мне очень жаль, что тебе пришлось ждать», – сказала она так непринуждённо, как будто они условились о встрече, чтобы вместе выпить чаю или ещё для чего-нибудь невинного, и она, к сожалению, к сожалению, чуть-чуть опоздала. А ведь он при этом пережил смертельный страх, даже спрашивал себя, что хуже – умереть от голода или от жажды, он рисовал себе самые жуткие вещи, но ей это, кажется, даже в голову не приходило, а ведь она была в курсе всех событий, Дерендингер под парусиной Лиммат-клуба и Фишлин под своим книжным курганом, ведь ясно же было, что он предполагал стать третьим.
А она? Как будто ничего не случилось. Исключительно дружелюбна при этом, это доконало его в первую очередь, что она вела себя как лучшая секретарша, превосходные манеры. Она даже казалась слегка разочарованной, как будто она и впрямь хотела оказать ему услугу, а он оказался то ли слишком тупым, то ли слишком неблагодарным, чтобы это оценить. Такая поза – «всё было ради твоей же пользы». Слегка укоризненный тон – «а мы так для тебя старались». Она даже извинилась за маленькую ошибку, например, что её люди – или то были люди Маркуса или ещё чьи-нибудь люди – может, Гевилера и его коллеги в кожаной куртке, – что эти люди прозевали учебник по шахматам с препарированной фотографией внутри, при первом же разборе полётов им будет указано на этот промах. Она сама дала ему ключ от квартиры Дерендингера – откуда он, кстати, у неё, если она вообще никогда не знала Дерендингера? – и сама позаботилась о том, чтобы там для него ничего не нашлось. Кроме её фотографии, которую велено было разместить в его ночном столике, как кусочек сыра кладут в мышеловку. И он немедленно клюнул на это. «Мы хотели помочь тебе в тех вещах, которые ты рано или поздно всё равно бы разузнал», – сказала она, добренькая тётя доставила ребёнку радость, позволив ему самому всё открыть. Поэтому Маркус организовал ему адрес Лойхли, «да пусть поговорит с ним», решили они, точно зная, что у
