Воля народа [litres] - Шарль Левински
– О чём они говорят? – спросила Труди, ненадолго отойдя от плиты.
В телевизоре уже следующий оратор почти в точности повторял речь своего предшественника.
– О смертной казни.
– Самое время её ввести наконец, – сказала Труди. – Я видела в Обозрении сюжет из тюрьмы, и знаешь, что они там делают? Они там занимаются спортом, это ж надо такое, убийцы и насильники живут там как в отеле. На наши налоги. Всё-таки будет куда лучше, если с ними будет разговор короткий, ты так не считаешь?
– Ты хочешь сказать: быстро и навечно не значит бессердечно?
– Вот именно, – сказала Труди. – Не могу надивиться, как красиво ты умеешь это формулировать.
37
Когда на следующий день Вайлеман проснулся, он был в квартире один. Он проспал долго; видимо, политические мероприятия по телевизору способствуют ночному покою. На подносе с его завтраком лежала записка: «Я в парикмахерской, хочу хорошо выглядеть для тебя». Он не смог бы описать, как выглядела причёска Труди, есть такие люди, подумал он, у которых вообще нет причёски, а просто только волосы.
Чай, который она для него приготовила, он взял с собой в ванную и две трети его вылил в унитаз, но не весь; было бы недостоверно, что он выпил целую кружку. А если бы она и поверила, то немедленно сварила бы ему следующий чайник этого отвара, «коль он тебе так понравился». Его попытки перенацелить Труди на кофе потерпели жалкое поражение; в этом домохозяйстве, ориентированном на здоровый образ жизни – ещё хорошо, что не на вегетарианский, – он с таким же успехом мог бы попросить себе чашку экстракта мышьяка.
– Посидеть за кофе я могу разве что где-то вне дома, надо ведь время от времени и нагрешить, – сказала она. И он как-то приспособился и сделал вид, будто она обратила его в чаепоклонники; с тех пор, как он водворился у Труди, притворство давалось ему автоматически и вроде бы убедительно. Либо она была слишком наивна, либо у него был врождённый талант к вранью – так или иначе, но надолго это было бы слишком утомительно – всё время разыгрывать перед нею Курта, не имеющего ничего общего с Куртом Вайлеманом.
Долго ему не продержаться, Гулливер ведь тоже не остался до конца жизни в Лилипутии. Но куда было деваться Вайлеману? Обстоятельства – и его собственная неосторожность – вогнали его в безвыходное положение, и хотя он в последний момент нашёл мышиную норку, чтоб юркнуть туда, но теперь боялся выглянуть наружу, потому что не знал, где его подстерегает кошка.
И лучшие речевые образы у меня уже тоже закончились, автоматически пожаловался он сам на себя.
Его положение сильно изменилось за короткое время, раньше всё это было лишь случаем Деренднгера, окей, убийством, но с такими вещами ему как репортёру приходилось сталкиваться много раз. Однако в газете – и в этом вся разница – его задача состояла лишь в том, чтобы по-журналистски расследовать всю подоплёку истории, он был всегда в роли телесериального комиссара, про которого знаешь: с ним никогда ничего не случится, ведь он понадобится для следующей серии. После гибели Фишлинга стало по-другому, теперь вся история окончательно превратилась в случай Вайлемана, он перестал быть наблюдателем, стал действующим лицом, а что грозит тому, кто близко подошёл к тайнам вокруг убийства Моросани, он узнал в непосредственной близости от себя. В этом «случае Вайлемана» было много вопросов, и ни на один из них у него не было ответа. Что за влиятельная личность охраняла эту тайну с таким приложением всех сил? Куда исчез Лойхли? И – это было для него вопросом первостепенной важности – какую роль играла Элиза? Почему она утаила от него, что знает его сына? И что с самим Маркусом?
Ему следовало больше узнать о подоплёке, это было ясно. Но как к этому подступиться?
Завтрак, который Труди оставила ему у дивана, был не таким роскошным, как в больнице, но накрыт с любовью, она даже булочки освежила для него в духовке. Перед тем, как намазать одну из них, он автоматически включил телевизор, он и дома всегда так делал, но тут же нажал на кнопку «Mute», потому что опять шла трансляция партийного съезда конфедеративных демократов. Он знал, она будет идти весь день, с перерывами на новости дня, в которых тоже будет подробно сообщаться о съезде КД. Показывали каждый год одно и то же: если на стадионе Халлен никто не держал в это время речь, то репортёры вели интервью с партийными шишками, или, лучше сказать: партийные шишки давали репортёрам аудиенции, причём сегодня покрасоваться перед камерами могли и более мелкие сошки; люди из верхушки по традиции брали слово всегда в заключительный день, 31 июля. Ритуал, настолько же предсказуемый, как новогоднее обращение президента или «Same procedure as last year?» – новогодний скетч на день святого Сильвестра – давно уже стал государствообразующей закономерностью; пожалуй, он остался единственным человеком, который ещё помнил о судебном процессе, затеянном социал-демократами, чтобы добиться освещения их партийного съезда в таких же подробностях. Они тогда проиграли во всех инстанциях; федеральный суд обосновал своё окончательное решение об отказе тем, что телевидение должно иметь право в программировании своих передач ориентироваться на ожидаемый рейтинг, а «красный» партийный съезд, и это можно доказать, мало кто смотрит. Что, пожалуй, было связано с тем, что в нововведённом тогда приёме телевизионного сигнала, базирующемся на интернете, можно было отследить телевизионные предпочтения каждого отдельного зрителя.
На экране тем временем появился очень молодой оратор, который демонстрировал примитивную жестикуляцию, словно танцор, знающий последовательность своих па только из учебника: руку на сердце, раз-два, наставительный указательный палец вверх, два-три, удар по трибуне, три-четыре. Представитель подрастающего поколения организации; в первой половине дня, когда телевизионный рейтинг самый низкий, разрешалось попрактиковаться и этим. Молодой человек говорил на какую-то весомую тему, это было видно по его напряжённо-грозному лицу, опять, пожалуй, шла речь о смертной казни. Странно, размышлял Вайлеман, что политика всегда может вынести только одну какую-то тему, которая потом на целых полгода, а то и на целый год становится самой важной в мире, пока внезапно о ней совсем перестают говорить – и не потому, что
