Воля народа [litres] - Шарль Левински
Но что?
Он нашёл значок в правом кармане пиджака. Сравнил их – значок под лупой и увеличенную часть фотографии на экране, с лацканом пиджака Авербаха. Не могло быть никаких сомнений: то был не просто такой же значок, а тот же самый – различие, которого все нынешние молодые журналистишки, кажется, больше не знали. Маленький кусочек эмали, который обозначал язык медведя, был отколот на том же самом месте. Как этот значок попал в руки Дерендингера? Он встречался с Авербахом в тот его приезд в Цюрих? Вайлеман не мог себе вообразить ни одной причины для такой встречи. Интервью? Редакция откомандировала его провести беседу со знаменитым гостем? Но даже если и так – а Вайлеман не верил этому «если», Дерендингер был тогда крупным политическим журналистом и вообще не мог заинтересоваться таким сеансом одновременной игры, – но даже если: с какой стати Авербах отдал бы ему свой значок? И почему кто-то подарил русскому гостю ущербный герб кантона? Ведь он уже тогда был отколот, иначе бы этого не было видно на фотографии. Или кто-то заметил маленькую неисправность, они заменили значок на исправный, а Дерендингер забрал сломанный себе на память?
Если он вообще тогда хоть раз встречал Авербаха.
Всё это было загадочно, но именно такие загадки, в чём не раз убеждался Вайлеман в свои активные времена, и могли пригодиться в розысках, не потому, что они давали прямые ответы, а потому, что помогали тебе поставить правильные вопросы.
Он ещё раз изучил увеличенную фотографию. С человеком справа он потерял всякую надежду, но с левым… У него было чувство, что лицо ему хорошо знакомо, даже очень хорошо, но он не мог вспомнить, кто это и в какой связи он его когда-то видел. Такую проблему он знал из своей профессии, где такое часто случалось в работе над статьёй: доходишь до половины фразы и точно знаешь, что для её продолжения есть прекрасная формулировка, но она затерялась где-то в мозговых извилинах и никак не показывается оттуда. Бесполезно ломать над этим голову, как раз наоборот: слова – зверьки пугливые, и если за ними гнаться, они только забиваются ещё глубже в чащу.
Сравнение ему не понравилось ещё до того, как он его додумал; в конце концов, ведь он не лесник. Ну ладно. Если что-то не вспоминалось ему в процессе письма, был только один действенный метод: отложить это, больше о нём не думать, и тогда подсознание рано или поздно само создаст нужную цепочку. Тот же приём должен сработать и для лица. Итак, перерыв на кофе. Когда-то давно, считай в средневековье, в ту давнюю эпоху, когда у него бывали оплачиваемые командировки и его посылали за материалом об одном скандале в Швейцарской гвардии Ватикана, он в Риме купил крохотную кофеварку для эспрессо, она выдавала ристретто, который был по крайней мере не хуже того пойла миллионеров, которое он за большие деньги оставил холодным и нетронутым в той забегаловке. Две полные ложки специальной итальянской смеси, хотя, конечно, для крошечного ристретто это было многовато, но эту маленькую роскошь он себе позволял. Жизнь была слишком коротка, чтобы пить слабый кофе.
Сперва как всегда поднимался этот аромат, обонятельное обещание предстоящего наслаждения, потом начинался свист, всегда напоминающий Вайлеману предсмертный хрип старика, тяжко вбираемый или исторгаемый последний вдох, и потом…
Воля. Точно! Мужчина на снимке слева от Авербаха – это был Воля, тот самый Воля, который теперь лежал в больнице, подключённый к аппарату искусственного дыхания, производящего один за другим стонущие, свистящие вдохи. Вайлеман не мог его вспомнить сразу лишь потому, что президент конфедеративных демократов был принадлежностью совсем другого мира и уж точно не мог присутствовать на этом сеансе одновременной игры, да и зачем ему, это был не тот повод, который позволяет набрать дополнительные голоса избирателей. Тем не менее, он был на этой фотографии, однозначное доказательство того, что Воля встречался с Авербахом в тот день – и достаточно долго, чтобы был сделан снимок для прессы. Может, он и был тем человеком, который приколол на лацкан гостя бернского медведя, а после этого встал рядом и стал улыбаться в камеру. Но когда же это могло произойти? Не в то время, когда все они сидели за своими шахматными досками и ждали гроссмейстера, а им говорили, что он ещё в отеле. И всё же то был Воля, без всяких сомнений, не нынешний, фото которого они теперь больше не показывают, а его прежнее Я, тогдашнее, ведь его лицо приходилось видеть довольно часто, на плакатах или по телевидению. Вот снова загадка.
Пока он застрял в своих рассуждениях, прекрасный кофе, разумеется, перекипел, а когда он хотел убрать кофеварку с плиты, ручка оказалась так горяча, что он обжёг пальцы. Ну ничего. Залитую плиту он отчистит потом.
Воля.
К шахматам он не имел никакого отношения, иначе бы Вайлеман знал. В самом начале его политической карьеры член шахматного объединения по фамилии Воля не сделал бы чести клубу, но позднее, после победы конфедеративных демократов на выборах, они бы этим хвастались. И в партийной пропаганде такое хобби непременно было бы упомянуто, поскольку они не упускали ничего, что могло бы выставить Волю в хорошем свете, начиная от его музыкальности и кончая тем фактом – если то был факт, а не выдумка его консультанта по рекламе, – что он с воодушевлением ходит на состязания борцов. Они бы с удовольствием упомянули и о его любви к шахматам, такое хобби хорошо подошло бы к его образу, господин президент партии как великий мыслитель. И он не встречался бы тайно со знаменитым гостем из России, а встречался бы официально, даже бы, может, сыграл с ним, и они бы заплатили Авербаху дополнительный гонорар за то, что он не поставит Воле мат в двенадцать ходов.
Но всё это было бесплодное мудрствование, пустое теоретизирование, лишённое фактического базиса. Нет, Вайлеману нужно было действовать – последовательно, шаг за шагом, и сперва разузнать, кто тот человек справа от Авербаха, может, обнаружится какая-то связь. Вот только как это устроить?
Ему не приходило в голову никакого решения, но ему становилось всё яснее, что для его розысков было важно – нет, не просто важно, а неотвратимо – идентифицировать этого человека.
И потом, когда он пытался отчистить поверхность плиты, не поцарапав чувствительную стеклокерамику, ему пришло в голову, что ведь он
