Воля народа [litres] - Шарль Левински
Единственной особенностью был снимок Авербаха с этими двумя мужчинами. И где только Дерендингер раздобыл эту картинку из времён приезда русского гроссмейстера? Или она уже лежала в книге, когда он её купил?
Вайлеман досадовал на себя за то, что в спальне Дерендингера просто вынул эту фотографию, не обратив внимание, между каких страниц она была заложена. Возможно, это имело какое-то значение. Нет, криминалистом он явно не родился.
Тот большой флаг Швейцарии он ещё помнил. Сеанс одновременной игры состоялся тогда в Жёлтом зале Народного дома, и флаг висел на передней стене, прямо позади игрока за первой доской. Сам Авербах никогда не сидел за столом, всё то время, что Вайлеман там был, он вообще ни разу не присел, хотя ему было уже хорошо за восемьдесят, он вообще вошёл в последний момент, когда все игроки уже сидели за своими досками, даже опоздал на пару минут, перемещался внутри подковы из трёх длинных столов от одного к другому и делал свои ходы, вначале ещё неспешно, а потом – с каждым противником, которому ставил мат, – всё быстрее, едва давая подумать. За всё то время он ни с кем не перекинулся словом, хотя специально организовали русского переводчика, и когда последняя из двадцати четырёх партий была доиграна – Хейдман из шахматного клуба Ласкера ещё и годы спустя хвастался ничьей, – Авербах тут же исчез, даже не проанализировав с ними партию, на что они так надеялись. Это было прямо-таки невежливо, но старому господину такое можно было простить. Тогда было сказано, что он сразу попросил увезти его прямо в отель.
Когда же мог быть сделан этот снимок? И кто были эти двое мужчин справа и слева?
Вайлеману пока что не требовались очки для чтения, чем он очень гордился, но ведь моложе не становишься, а если всю жизнь тебе всегда приходилось так много читать… Короче, без лупы он не мог как следует разглядеть лица на фотоснимке, да и свет в этом благородном сарае был скудноват. Он постучал пятифранковой монетой по подносу, только ради звука, ему уже было ясно, что монетой в таком кафе не обойдёшься, лучше сразу доставать из портмоне купюру. Здесь действительно обслуживали, при таких ценах этого можно было и требовать; в кои-то веки ему не нужно было самому забирать свою чашку со стойки, как это обычно бывает. Кельнер, считая, видимо, это долгом своего аристократизма, не торопился, хотя, кроме Вайлемана и двух хихикающих женщин, посетителей больше не было. Наконец он милостиво явился к столу и спросил слегка обиженным тоном:
– Вам не понравился наш кофе?
Вайлеман не нарочно оставил свой «ристретто» нетронутым, он просто забыл его выпить, сосредоточившись на шахматной книге, но теперь он не мог упустить случая сорвать на ком-нибудь злость.
– Нет, – сказал он, – не понравился. Но это моя собственная ошибка. Никогда не следует заходить в дешёвые забегаловки.
14
Нет, очки для чтения Вайлеману ещё совсем не требовались, но иногда, например, на бумажках, вложенных в упаковку с лекарством, текст печатался очень мелким кеглем, назло покупателям, и вот ради таких случаев на его письменном столе лежала лупа. Но и с её помощью он не мог лучше рассмотреть лица двоих мужчин. Прошло некоторое время, прежде чем ему пришло в голову самое лучшее решение; оно с самого начала было разумнее, но ведь он был ретро или, как неоднократно упрекал его Маркус, просто-напросто старомоден, поэтому и вспоминал лишь в последнюю очередь о том, что большинство проблем можно решить с помощью компьютера. Не то чтобы он не управлялся с этими вещами, не так уж это было и сложно, но всякий раз, когда он заставлял этот электронный мозг работать на себя, ему казалось, будто он мухлюет, использует шпаргалку или тайком списывает у соседа по парте. Ну и вот, на сей раз пришлось к этому прибегнуть. Он отсканировал фотографию и увеличил её на экране.
Кто бы ни сделал изначальный снимок, камера у мужика – или у женщины – была дрянь, или она была сломана, Вайлеман не очень разбирался в этих технических вопросах. Как бы то ни было, не все части снимка получились одинаковой резкости. Хуже всего было видно лицо мужчины справа от Авербаха, с прикрытым глазом; если его увеличивать, он распадался на отдельные пиксели; как они делают это на телевидении, когда в кадр попадает кто-то, кого нельзя показывать; полицейский там или малолетний.
Но почему снимок нерезкий только на этом месте? С мужчиной слева всё иначе, его Вайлеман мог без проблем увеличивать, мог вырезать по частям рот или подбородок, мог чуть ли не в поры ему залезть, и всё оставалось чётким и узнаваемым и совсем не расплывалось. И когда он потом пару раз кликал на знак минус и снова видел всё лицо полностью, ему казалось, будто этот человек над ним посмеивается, забавляясь тем, что он его не узнал, хотя, вообще-то, должен был узнать. Это было знакомое лицо, в этом Вайлеман не сомневался, но он – хоть сдохни – не мог вспомнить, кто это. «И никто не знает тут, что Румпельштильцхен меня зовут!»
И на значке кантона, который Авербах, должно быть, получил в качестве типичного швейцарского подарка для гостя и из вежливости тут же приколол его на лацкан, при увеличении всё было видно, даже маленькая красная чёрточка, которая – раньше он никогда не замечал этого – должна была изображать мужскую силу медведя. Наверное, выбрали для гостя именно этот кантон, потому что его герб немного напоминал русского медведя и…
Стоп. Момент. Красный медвежий пенис. Красные когти. Красный язык.
В точности как на том значке, который Дерендингер сунул ему в ладонь на Линденхофе.
Куда же он его подевал? Он тогда хотел его выбросить, это он точно помнил, но потом всё-таки не выбросил. Должно быть, снова сунул его в карман. Во что он был одет в тот день? Английский пиджак, естественно, он ещё хотел, помнится, произвести им впечатление на Дерендингера, но тот был в таком состоянии, что ничего не заметил бы даже, явись Вайлеман на ту встречу в плавках и в очках для подводного плавания. Уже, наверное, чувствовал за собой по пятам погоню, знал, что находится в смертельной опасности. Если так, то он тогда сунул ему этот герб в руку
