Час пробил - Виктор Львович Черняк
Штатский впервые переступил порог аккуратного японского домика двадцать шестого июня, а ровно через месяц, или, уместнее сказать — это имеет смысл — ровно тридцать семь лет назад, двадцать шестого июля 1945 года, США, Великобритания и Китай потребовали от Японии безоговорочной капитуляции. Президент Трумен в Потсдаме выступил с декларацией, принятие которой значало бы для японцев «потерю лица». Императорский кабинет мпнистров требование капитуляции отклонил. Если бы кабинет принял предложение трех держав, Уиллер, Байден и Гурвиц остались бы не у дел. Вернее, вся возня с отбором их кандидатур и последующими тренировками оказалась бы излишней. Если бы кабинету дали возможность принять предложение о капитуляции, жизнь сотен тысяч людей могла бы сложиться совершенно иначе.
Сержант по-прежнему приносил полковнику цветы с диковинными названиями, капитан-переводчик Марден — они с полковником неожиданно сдружились — достал несколько трактатов о распутстве высшего японского дворянства и по вечерам переводил избранные места. Полковник слушал, покряхтывании время от времени задавал капитану вопросы, которые ставили в тупик… нет, не переводчика, а просто мужчину. Война шла своим ходом, и никто не вспоминал трех офицеров, неожиданно покинувших свои части незадолго до ее окончания.
Полковник часто стоял на берегу океана и смотрел на самолеты, плывущие к северу. Там цепью в тысячи километров тянулись японские острова. Там, как рассказывал капитан Марден, на склонах гор Есико в апреле расцветала сакура. Там ранним летом по ночам распускались белые гроздья пятилистных унохана и пела кукушка. Там был диковинный для полковника мир, населенный непонятными людьми, которых он в душе считал необыкновенно коварными и очень боялся.
Июль был жарким. Полковник утешал себя тем, что в его родном штате, в Нью-Мексико, наверняка еще хуже, просто как на ^сковородке. Здесь хоть влажно, работал кондиционер, и, ветер с океана обдувал изнывающее тело. Вечерами становилось прохладнее. В Нью-Мексико у него остались жена и сын, пятилетний карапуз, совсем кроха. Он еще не видел ни в чем смысла или, наоборот, бессмысленности. Жена, конечно, могла бы рассказать полковнику кое-что, будь она внимательнее, не трать все время на малыша и на терпеливое ожидание мужа. Но она не была наблюдательной. Ее не удивляли ночные колонны грузовиков, не удивляли молодые здоровые парни в мундирах военной полиции на дорогах. Ее вообще ничто не удивляло до шестнадцатого июля. Да и потом она не могла толком понять, о чем говорят соседи. О.какой-то сверхбомбе. При чем здесь бомба? По ее представлениям, все бомбы были там, далеко на западе, за огромным океаном, где воевал муж, отец ее ребенка. Она не знала, что шестнадцатого июля в пустынном районе штата была успешно испытана первая в мире атомная бомба. Началась новая эра. Эра до бомбы кончилась. Началась эра
после. Но молодая мать ничего не знала, а узнав, не поверила бы. Черчилля информировали: «Двойняшки родились благополучно». А откуда молодая женщина, все интересы которой замыкались на голубоглазом создании с пухлыми гу-бешками, могла знать о каких-то еще близнецах, тем более — что это за двойняшки?
Бывают удивительные совпадения. Именно шестнадцатого июля Макбрайд получил письмо из дома. Жена писала:
«Мой дорогой!
У нас все хорошо! Наш мальчик до смешного похож на тебя. Он почти каждый день спрашивает, когда ты приедешь. Что я могу ответить? Он даже косолапит, как ты, чуть подгребая левой ногой. Дорогой, очейь скучаю без тебя. Даже не представляла, как много ты для меня значишь. Посмотреть бы в глаза тем людям, которые придумали войну. Но у нас их нет. У нас все тихо, все хорошо. Лето жаркое. Малыш бегает голышом, и я целую его в розовую попку. Он часто лежит на траве и, когда хочет пить, пьет прямо из ручейка, который протекает рядом. Сначала я шлепала его, потом разрешила пить. Бояться нечего, кто-то из соседей сказал: в нашем округе, да и вообще в штате самая чистая вода и нетронутая природа. Теперь утоление жажды из ручья стало у нас игрой: он лежит на животе, сучит ножками, а когда я подхожу, набирает воду в рот, смешно раздувая щеки, и пускает струю мне в лицо.
Я очень люблю тебя. Я знаю, как смешно читать эти слова, написанные на бумаге. Что поделать? Если бы я могла, то написала так, чтобы у тебя навернулись слезы на глазах. Вовсе не для того, чтобы ты грустил, а просто чтобы понял, как я тоскую. Я часто плачу, но не от горя. Я плачу, представляя, как ты приедешь и мы останемся вдвоем после всего… после всех этих страшных лет.
Мне только двадцать пять, и впервые я подумала о том, что жизнь коротка. Мне повезло — меня окружают милые, чуткие люди. Мы все ждем вас, ждем как можно быстрее, какими бы вы ни вернулись.
Твои мама и папа мне очень помогают. Они хорошие старики. Я часто бывала к ним несправедлива. Я написала про справедливость и сама удивилась: как можно совершить такую бестактность — писать о справедливости человеку, который может расстаться с жизнью в любую минуту. Но я молю Бога ежедневно, чтобы с тобой ничего не случилось. Я уверена, Он не отвернется от меня.
У нас жарко. Прости, кажется, я уже писала об этом. Все хорошо. Все будет хорошо. Только бы ты поскорее был с нами.
Всегда твоя Джессика».
— «Твоя Джессика», — еле слышно повторил полковник.
— Слушаю, сэр, — тут же вытянулся в струнку сержант, до того протиравший мебель плавными круговыми движениями. Глаза у него были наглыми и хитрыми.
— Письмо жены. — Полковник поднял конверт. «Наверное, сейчас сержант скажет: как хорошо иметь любящую жену или что-нибудь в этом роде».
— Она вас любит, сэр! — вкрадчиво произнес сержант. Вряд ли полковник был ясновидцем, но сержанта знал хорошо. — Это здорово, когда тебя кто-то любит.
«Черт его знает, здорово это или не очень, — размышлял полковник. — Где эти прохиндеи учатся таким словам? Откуда знают, что говорить их нужно, что всем они нравятся и. всех трогают? Хотя, когда говорят, не верят в то, что говорят, ни капли».
— Сэр, — продолжил сержант, — ребята болтают, что наши затевают грандиозную головомойку «джапсам».
— Ребята болтают? — Полковник потянулся и, удовлетворенно улыбаясь, предложил: — А не заладить ли еще ананас?
Полковнику хотелось бы самому знать, врут ребята или нет, когда говорят о головомойке, но не мог же он уронить авторитет старшего офицера, признаваясь в неведении. С другой стороны, он был уверен, что эти ребята иногда знают такое и с такой степенью достоверности, какая ему и не снилась. Даже
