По делу обвиняется... - Вильям Михайлович Вальдман
— Кому вы продали билеты? Вспомните, Владик, это важно, — попросил Соснин.
— Девушке одной. Такая, — юноша с опаской посмотрел на упрямое лицо отца, — накрашенная сильно, с красивой фигурой. И стройная такая, знаете, как балерина.
— Ишь ты, знаток женских линий выискался. Ну, ничего, ты свое получишь, — опять пообещал Самсонов-старший.
Соснин бросил на него недовольный взгляд и вновь обратился к Владику.
— Спортсменка, может, девушка?
— Точно, — обрадовался Самсонов-младший. — Спортсменка. Сумка у нее такая, с кольцами олимпийскими. И еще деревяшки торчали из сумки, — лихорадочно вспоминал Владик. Его, по-видимому, не вдохновляла перспектива остаться наедине с отцом, и он старался задержать Соснина. Но сколько он ни хмурил лоб, напрягая память, никаких подробностей больше вспомнить не мог.
— Какие деревяшки? Ракетки, может? — помогал ему Николай.
Но Владик отрицательно покачал головой. Он с тоской смотрел теперь на собиравшегося уходить капитана.
— Вот мой телефон, если что-нибудь вспомнишь, позвони, — попросил на прощание Николай.
Из дневника Лени Фастова
Мама уехала вчера в командировку, и Алишер засиделся у меня допоздна.
— Остаюсь ночевать у тебя, — объявил он.
Я хоть и обрадовался, но не подал виду.
— Боишься по ночам ходить? Тебя, наверное, девушки провожают. Вот ключ. Постель возьми в сундуке.
Алишер ворчит, что порядочные хозяева так с гостями не обращаются, но я уверяю его, что система самообслуживания теперь широко используется и гостями. Он выходит в другую комнату и что-то долго не возвращается.
— Ты что там застрял?! — кричу я ему. — Уж не прихлопнуло ли тебя крышкой сундука?
В ответ слышится ворчание:
— Такие сундуки только зарывать на необитаемом острове с кладом. Прямо-таки музей старины. А сумка, сумка... Не иначе «времен Очакова и покоренья Крыма»...
— Это все бабушкино, — поясняю я ему, а в ответ слышится звук детского рожка. Я смеюсь: это была моя любимая игрушка, и бабушка спрятала ее в свой сундук, впрочем, как и мои распашонки. Наконец, Алишер возвращается с постельным бельем, и мы укладываемся.
— О чем молчишь, Спиноза? — спрашивает Алишер. — Кинь сигарету.
Половина второго ночи. Кривой ятаган месяца заглядывает в комнату через открытую балконную дверь. Алишер развалился на широкой тахте, я, как и положено хозяину, приткнулся в противоположном углу на раскладушке. Спать не хочется.
— Не мешай спать! — Я швыряю в сторону тахты комнатную туфлю. Снаряд, по-видимому, попадает в цель, потому что Алишер надолго затихает. Копит желчь. Интересно, когда и в виде чего он ее на меня выльет?
Проходит минут десять.
— Дай сигарету, ирод, — голосом профессионального попрошайки стонет Алишер.
Мужчины курят по ночам,
Когда бессонницу почуют.
Не надо доверять врачам:
Они совсем не то врачуют.
Ночных раздумий трибунал,
Глухие ножевые стычки...
Когда бессилен люминал,
Рукой нашаривают спички...
— Капитально, правда?
Стихи мне не нравятся, но Алишер получает честно заработанную сигарету.
— «БТ» куришь, — бубнит он после нескольких глубоких затяжек. — Удивляюсь, как твоей стипендии, которую ты уже давно не получаешь, хватает на такие сигареты?
— Зато вся твоя стипендия уходит на машинисток. Я имею в виду — на оплату их труда.
— Кстати, об оплате. Мы завтра идем в кафе: ты, я, Гарик, Мила и Диля.
Я так подпрыгиваю на раскладушке, что звенит посуда в серванте.
— Неужели завтра — День Первого Гонорара?
— Угадал, — равнодушно бросает Алишер. — Он самый.
— В таком случае, на завтрак не рассчитывай, я люблю ходить в кафе на пустой желудок.
— Смотри не заморозь его, мы пойдем в кафе-мороженое.
На следующий день, когда мы в «Снежке» едим мороженое, я произношу спич:
— Дамы и господа! В числе человеческих добродетелей, наряду со своевременным возвращением взятых взаймы денежных знаков, одно из первых мест занимает смелость. Не смейся, Гарик, это тебе недоступно. Виновнику сегодняшнего торжества, которому — вдумайтесь и содрогнитесь! — без посторонней помощи придется платить за этот лукуллов пир, в смелости не откажешь. Ведь он осмелился взяться за перо после Толстого и Чехова, а на такой шаг не каждый может отважиться. Важно, чтобы Алишер не наследил в искусстве, а сумел оставить свой след!
Потом взял слово Гарик и сказал:
— Я всегда был уверен в одном: для приведения в действие своих литературных задатков Алишеру необходимо было получить денежный задаток, а поскольку таковой имеется, он станет плодовит, как Дюма-отец.
В своем ответном слове Алишер выразил благодарность за высказанные в его адрес пожелания, заметив попутно, что наших пожеланий хватит, чтобы задушить ростки таланта у взвода писателей.
Вдруг он помахал рукой проходившему мимо нас мужчине и объявил:
— Сейчас вас познакомлю с интересным экземпляром, сущность которого стараюсь понять, чтобы написать о нем.
— Нашел своего положительного героя? — попыталась отгадать Мила.
— Положительного? — переспросил Алишер. — Да нет, этого о нем не скажешь. Кроме разве ума. Да не спасает ум-то. Пьет мой герой...
Я поежился, почувствовав на спине тяжелый взгляд, и обернулся. Настроение сразу испортилось: к столику подходил бывший муж Ирины.
Алишер представил ему сидящих. Трегубов церемонно поклонился и сел рядом со мной. «Сейчас скажет, что мое лицо ему знакомо», — с тоской подумал я.
— Простите, — повернулся ко мне Виктор, — вы, кажется... ну да, я думаю, почему ваше лицо мне знакомо... — Его рука, которой он облокотился о столик, заметно дрожала. — Я не ведаю причин, — обратился он уже ко всем, — из-за которых вы собрались именно здесь, но уже сам этот факт говорит: вы не ищете забвения в вине, а значит...
— Ты глубоко ошибаешься, — прервал его Алишер, — когда полагаешь, что исповедуемый тобой культ портвейна — единственно верная религия.
Признаюсь, я был несколько ошарашен бесцеремонностью Алишера.
— На свете только одна религия — любовь, — неожиданно сказала Мила, и в голосе ее все уловили вызывающую нотку.
Виктор усмехнулся, хотел ответить, но, видно, передумал и предложил неуверенно:
— Выпить бы...
— Зачем? — спросила Мила явно уже враждебно. — Ради чего? Ведь должна быть цель? Чтобы
