Виктория Платова - Ужасные невинные
– У меня шла носом кровь, – поясняю я, хотя тип вовсе не ждет пояснений. – Шла носом кровь. Вот он и испачкался.
– Проблемы?
Хороший вопрос. До сегодняшнего вечера, до той самой минуты, как я расшиб лоб о непроницаемые очки девушки, никаких особых проблем у меня не было.
– Высокое давление, – ничего умнее мне в голову не приходит.
– Бьюсь об заклад, что вы даже не знаете, как выглядит аппарат для измерения давления.
Пари в сортире – это что-то новенькое.
– Бьюсь об заклад, что ваш член меньше моего. – Только теперь я замечаю зрителей на заднем плане: два бритоголовых ублюдка, подпирающих дверь.
Их лица по-младенчески безмятежны, собственно, они и есть младенцы, связанные незримой пуповиной с типом у зеркала; стоит хозяину пальцем шевельнуть – и они раскроят мне череп. Ничего личного, раскройка черепов идет в их контрактах отдельной строкой, не исключено, что за нее полагаются премии и молочные продукты на вес. Зря я ввязался в этот никчемный разговор.
– У вас точно проблемы.
Убить меня не убьют, повод слишком ничтожен, но вывеску попортят однозначно. Прикрыв глаза в ожидании, я мысленно начинаю подсчитывать, во сколько мне выльется ремонт вывороченной челюсти и замена половины зубов, черт, я же видел этот фильм – «Никогда не заговаривай с незнакомцами», даже вставил относительно него свои дежурные пять копеек.
Слабое утешение, все мои мелкотравчатые истории начинаются как «Нескромное обаяние порока», а заканчиваются как «Господи, за что мне это?»8 минус канареечная гомосексуальность. Плюс бутылка пива в полном одиночестве. Лучше – две.
Что-то никто не торопится бить мне морду.
Пора уже выпустить их – одну темнокрылую бабочку и одну ящерицу цвета морской волны. Что я и делаю, тут же обнаружив, что сердобольного козла – кем бы он ни был – рядом со мной нет. Нет и его зашморганных телохранителей.
А я по-прежнему стою в сортире, еще больше влюбленный, чем три минуты назад, у тебя и правда проблемы, бэбик. Впрочем, от одной я могу избавиться прямо сейчас.
Галстук засранца Брэндона.
Он не понравился девушке, которая понравилась мне. Мне нужно было сделать это раньше, много раньше (не тогда, когда мой дражайший папаша собирался повеситься на собачьем поводке, а мамаша подбадривала его громкими криками, держа в руке зажигалку, – оба были пьяны в хлам). Не тогда. Мне нужно было сделать это, когда девушка сказала мне: «Замойте пятно, Макс». Снять проклятый галстук и сунуть в карман – всего и делов.
Но я в свойственной мне манере последыша-кинокритика из двухнедельного альманаха запаздываю с реакцией на события.
Освободившись от удавки – галстук перекочевывает в карман брюк, направо от презервативов, направо и значительно ниже, – я расстегиваю верхнюю пуговицу рубашки, потом еще одну. Видоктот еще, но теперь, по крайней мере, разговор о пятнах крови отпадает сам собой. Кто бы его ни завел.
***…Сука.
Я мог бы предположить нечто подобное, и все-таки… Близость Лоры и девушки поражает меня в самое сердце, правда, это не та близость, после которой хочется – в припадке ревности – замочить оба действующих лица гипотетического адюльтера, они просто разговаривают.
Перетирают срань, как обычно выражается Лора. Но ситуация далека от обычной, стоит только взглянуть на Лору. Такой я не видел ее никогда. Собственно, и узнаю я ее лишь по провокационному мини-платью, в инструкции по его применению напрочь отсутствует пункт «нижнее белье»; по платью и мундштуку, что-то с ним не так, то ли он вытянулся до размеров трости, то ли усох до размеров фильтра к «Парламенту», хрен поймешь.
Нет, женщину в платье Лоры я не знаю.
И никогда не знал. Была ли она на Пиренеях? Со мной – точно не была, я и сам не был, а угарная корпоративная поездка в Коктебель(От-ебель) не в счет, Дюссельдорф с Кельном и франкфуртский аэропорт тоже можно засунуть в задницу. Пока я сидел с кенийкой, Лора прохлаждалась с итальянским карабинером и, кажется, даже отсосала. Или он у нее, что, впрочем, не так уж важно. Важна ее физиономия сейчас, хотя нужно быть последним циником, чтобы назвать это лицо физиономией.
Это лицо – смуглое (обуглившееся от страсти?), эти потрескавшиеся губы – как потрескавшиеся камни мостовой – или как дощатый пол, десятки каблуков стучат по нему в ритме фламенко; десятки каблуков, им и сносу нет, десятки кастаньет, нет на них управы; «ти амо», «ти амо», кончится ли все добром?
Ти амо.
Лорино лицо танцует для девушки, в которую я отчаянно влюблен.
Ти амо. Ти амо. Ти амо.
– …А вот и я.
Ничего общего с agual ничего общего с quierol ничего общего с azucarl9.
Скверно, очень скверно влезать на сцену, не зная азов, не попадая в такт; вот и я – любитель-приготовишка, начисто лишенный грации, с водкой, распяленной на брючном ремне.
– Вот и я.
– Виделись. – Лора смотрит на меня почти с ненавистью, невидимые эмбра и мачо10 щелкают перед моим носом попеременно.
Эмбра. Или «самка» в дословном переводе, Лора будет сражаться, как и умеют сражаться только самки, – пока последняя капля прогорклого молока не вытечет из сосцов, не смешается с кровью и землей, – не суйся, милый, эти прямые волосы, этот прямой лоб не для тебя. Сука. Пошла ты, сука!..
– Привет, Макс. – Скорпионьи хвосты ободряюще подрагивают, что может означать одно: выбора у нас с Лорой нет, умрем мы дважды или трижды в промежутках между щелканьем кастаньет – выбор всегда останется за девушкой.
– Так вы знакомы? – На Лору жалко смотреть.
– Почти. Я – Тинатин.
Тинатин. Вот как, вот оно что. Имя обдувает меня подобно легкому ветерку, слишком легкому, слишком непостоянному, неизвестно, какие запахи он принесет, чем обернется через минуту. Тинатин. Ти-на-тин. Не об этом ли имени я мечтал, не его ли выдувал из бутылочных горлышек еще в детстве? Я готов поверить – именно его. Я почти верю. О чем-то сходном думает и Лора, хотя вряд ли в ее детстве были бутылочные горлышки. Старинный фарфор – немецкий, китайский, – скорее всего, куклы тоже были фарфоровыми и разбивались со звоном – ти-на-тин.
– Тинатин. Можно – Тина.
– Тина, – шепчет Лора.
– Тина, – шепчу я.
– Здесь скучно, – шепчет Тинатин.
– Можно продолжить вечер в каком-нибудь другом месте. Повеселее.
Лора, конечно же, предложение исходит от Лоры, еще один – победный – удар эмбры, мне нечего противопоставить ресторанному критику «Полного дзэна». На Ким Ки-Дука Тинатин не клюнет, география смерти и анатомический театр любви уж точно не для нее.
– Хорошая идея. Правда, Макс?..
На Лору жалко смотреть. Я и не смотрю, я смотрю только на Тинатин. И Лора, на которую жалко смотреть, тоже смотрит на Тинатин. Нам и раньше случалось лезть под платье одним и тем же цыпочкам, но сегодня – сейчас – все по-другому, до платья Тинатин не добраться, руки у нас коротки; руки коротки, а лестничный пролет длинен. Она – вверху, и по-прежнему в своих вросших в кожу очках, мы с Лорой – внизу, и керамические наши сердца, пригодные разве что для тушения сигарет с мундштуком и без, – керамические наши сердца разбиты.
Не спутать бы осколки.
Не спутать бы; иероглифы, образующие имя постыдной тайны Хайяо, мне ни к чему. Латинские имена карабинеров из аэропорта во Франкфурте – тоже, возможно, и сама Лора не удосужилась их узнать: безличный секс, который она время от времени практикует, предполагает отсутствие имен. Безличный секс, который время от времени практикую и я, предполагает наличие одной-единственной фразы: «Ты прелесть, о-о!..». Когда-то давно я нашел ее в кармане своего папаши, куда регулярно лазал за мелочью, ничего другого там не водилось – жалкая мелочь, жалкие, сбившиеся в кучу волосы на затылке, сам затылок – не менее жалкий, никакого сравнения с куклами Лоры – немецкими, китайскими… «Ты прелесть, о-о!..» – и как только моему папаше удавалось раскрутить на минет всех своих баб? И кто только не перебывал у него в паху, теперь мне кажется, что и черножопая джазистка Викки Андерсон там отметилась, и Си-Си Кетч слегка подпортила там свой феерический причесон «бананарама», а Моника Левински не попала в общий список исключительно по малолетству. Хотя папаша пользовал и нимфеток – с бледными ногами, бледными волосами и болячками над верхней губой.
Лоры среди них не было.
Но я легко мог бы ее представить – рядом с папашей, в дальнем углу кухни, у мутного окна, среди жестянок из-под халвы, набитых мокрыми окурками. Не эту Лору, на которую теперь жалко смотреть, а ту, которую я знал еще полчаса назад – высоколобую тварь с запахом болгарского лечо в подмышечных впадинах; с роллами из морепродуктов на запястьях, их культурологическая ценность равна культурологической ценности Акрополя; с корейской лапшой куксу, вплетенной в волосы, – повесить ее остатки на уши нашим зажравшимся тамагочи святое дело.
Лора, что с тобой случилось, Лора?..
